Эдмунд Криспин - Убийство в магазине игрушек
Здание, построенное по проекту сэра Кристофера Рена[61], состоит (кроме нескольких таинственных, напоминающих лабиринт коридоров по всему периметру) из высокого круглого зала с галереями-ложами, органа и крашеной крыши. Здесь дают концерты; здесь университет проводит награждение учеными степенями; здесь проходят официальные собрания; здесь репетируют большие хоры и оркестры. Подобная репетиция – Генделевского общества – происходила и сейчас под управлением страстного и необычайно худого, энергичного дирижера, доктора Артемуса Рейнза. Когда Фен и Кадоган взобрались по каменным ступеням и перешли через мощеный двор к дверям зала, до их ушей долетел взрыв музыки Брамса, вдохновленной фаталистической поэзией Гельдерлина в переводе преподобного Дж. Троутбека: «Слепыми, – пел хор, – слепыми нам суждено скончаться неизбежно». Оркестр сопровождал пение хора стремительными арпеджио и резкими, энергичными аккордами духовых инструментов.
Фен и Кадоган заглянули внутрь. Оркестр располагался внизу зала. Вокруг него ярусами выстроилось около трехсот или более того хористов с текстами в руках, они напряженно переводили взгляд от напечатанных нот к неистово жестикулирующему доктору Рейнзу; рты их слаженно открывались и закрывались: «Не можно медлить человекам – покоя им нигде найти не суждено». Среди мрачно гудевших, как корабли в тумане Ла-Манша, альтов, что свойственно альтам по всему миру, Кадоган заметил ту самую девушку. Он толкнул локтем Фена, указав на нее. Фен кивнул, и они вошли в зал.
Вернее сказать, попытались войти, ибо, к несчастью, в этот критический момент путь им преградила некрасивая, но решительная студентка в очках, немного косоглазая.
– Пожалуйста, ваши членские удостоверения! – прошипела она театральным шепотом.
– Мы просто заглянули послушать, – ответил нетерпеливо Фен.
– Шшш! – приложила девица палец к губам. Музыка взревела еще оглушительнее. – Никому нельзя входить в зал, профессор Фен, кроме хора и оркестра.
– О! О! А ему? – спросил Фен, показывая на Кадогана. – Ведь это доктор Пауль Хиндемит, знаменитый немецкий композитор.
– Рад знакомству, – прошептал Кадоган с иностранным акцентом. – Sehr vergnugt. Wie geht’s Ihnen?[62]
– Не до того сейчас, – перебил Фен. – Я уверен, доктор Рейнз будет страшно счастлив нас видеть, – с этими словами они, не дожидаясь дальнейших возражений, протиснулись внутрь.
Девушка с голубыми глазами и золотыми волосами стояла в самой середине, стиснутая другими альтами, и подойти к ней можно было только через басы, стоявшие неподалеку, за оркестром. Поэтому они прокладывали себе путь между оркестрантами под негодующим взглядом доктора Артемуса Рейнза. Второй рожок, рыжеватый низенький человек, от возмущения взял фальшивую ноту. Брамс гремел и гремел у них в ушах. «Вслепую, – ревел хор, – вслепую бредем мы от одной годины черной к другой». Они опрокинули пюпитр барабанщика, который от усердия при подсчете тактов совсем взмок, и он не смог вовремя вступить в своей последней партии.
Когда наконец Кадоган и Фен добрались до желанной гавани, где стояли басы, новые трудности не заставили себя ждать. Шелдоновский театр – не особенно-то просторное помещение, и певцы огромного хора были вынуждены тесниться в условиях, воскрешающих в памяти Калькуттскую черную яму[63]. Когда Фен с Кадоганом, толкаясь, потея и создавая всяческий переполох тут и там на своем пути, внедрились в ряды басов на определенное расстояние (Кадоган ронял по дороге то плетеную корзинку, то шнурки от ботинок, то собачий ошейник), они в буквальном смысле слова не смогли продвинуться дальше, были как в загоне, и даже узкий проход, по которому они прошли, был теперь закрыт и закупорен. Все глаза были устремлены на них. Мало того, старик, который пел в хоре Генделевского общества в течение уже пятидесяти лет, швырнул в них нотами Брамса. Это было напрасно, потому что Фен, не видя возможности двигаться и смирившись с необходимостью стоять на месте, откуда он мог следить за девушкой, решил использовать удобный случай и присоединиться к хору, но голос Фена, хоть и пронзительный, не был ни музыкальным, ни точным.
– Мы не СТО-О-О-О-ИМ, – внезапно вступил он, – но СКИ-И-И-И-ТАЕМСЯ! – Несколько басов впереди сразу обернулись, как будто их ударили в спину. – Мы, обреченные на страдания, – продолжал Фен, не обращая на них внимания, – обрЕ-Е-Е-Е-ченные на страдания смертные!
Это переполнило чашу терпения доктора Артемуса Рейнза. Он постучал дирижерской палочкой по кафедре, хор и оркестр замерли в молчании. Послышался всеобщий шепот, и все взгляды с любопытством устремились к друзьям.
– Профессор Фен, – произнес доктор Рейнз с едва сдерживаемой яростью. Наступила гробовая тишина. – Вы, насколько мне известно, не относитесь к числу членов этого хора. А посему не будете ли вы так добры удалиться?
Однако Фена было нелегко смутить даже в присутствии четырехсот смутно враждебных музыкантов.
– Я полагаю, что вы проявляете крайне нетерпимое отношение ко мне, Рейнз, – прокричал он через ряды изумленно вытаращивших глаза хористов. – Крайне нетерпимое и неучтивое. Только потому, что я допустил маленькую ошибку, пропев крайне трудный отрывок.
Доктор Рейнз наклонился вперед, согнувшись всем своим паукообразным телом над кафедрой.
– Профессор Фен… – начал он вкрадчивым, нежным голосом.
Но ему не позволили окончить фразу. Девушка с голубыми глазами, пользуясь удобным моментом, протиснулась сквозь ряды альтов и теперь быстрой походкой направлялась к дверям. Сбитый с толку этой внезапной помехой, доктор Рейнз быстро обернулся и сердито посмотрел на нее. Фен и Кадоган опять пустились в погоню, проворно прокладывая себе путь, продираясь сквозь группу басов и оркестр без всяких церемоний и задержек. Но этот процесс все-таки задержал их, и девушка выбралась из зала всего на полминуты раньше, чем они добежали до открытой двери. Доктор Рейнз смотрел им вслед с сардоническим любопытством.
– Теперь, когда факультет английского языка покинул нас, – услышал Кадоган его голос, – мы вернемся к такту номер пятьдесят.
Репетиция возобновилась. Было около часа дня, когда они поспешно вышли опять на залитую солнцем улицу. Броуд-стрит была почти безлюдна. Какое-то мгновение Кадоган не видел девушку; затем он заметил далматина, бегущего вверх по улице тем путем, каким они пришли сюда, и ее в нескольких шагах впереди собаки. На противоположном тротуаре двое мужчин в темных костюмах изучали содержание витрины книжного магазина мистера Блэквелла.
– Сцилла и Харибда все еще преследуют нас, – заметил Фен с каким-то удовольствием. – Но у нас сейчас нет времени на них. У этой девушки должны быть довольно веские причины спасаться бегством от двух совершенно незнакомых людей на многолюдной улице. Конечно, если бы ты не заорал: «Вот она!»
– Может быть, она узнала меня, – сказал Кадоган, – возможно, это она стукнула меня по голове.
– Мы должны припереть к стенке эту девчонку!
– Что?
– Не обращай внимания.
Итак, преследование началось снова, хотя на этот раз с большими предосторожностями. Фен и Кадоган следовали за девушкой, а Сцилла и Харибда следовали за Феном и Кадоганом. Они свернули направо на улицу Сент-Джайлс с ее рядами деревьев по обочинам, миновали автостоянку и въезд на Бомонт-стрит, миновали ворота колледжа Сент-Джонс.
А затем, к величайшему удивлению Кадогана, девушка свернула в Сент-Кристоферс.
В колледже Сент-Кристоферс издавна существует неудобная традиция: ланч начинается в 1.30, а утренняя служба предшествует ему по будням в час дня. Соответственно, служба как раз началась, когда появились Фен и Кадоган. Привратник Парсонс, сообщив им, что полиция приходила опять и удалилась, сказал, что девушка совсем недавно вошла в часовню, и в подтверждение своих слов указал на далматина, сидящего снаружи. Фен и Кадоган последовали за ней в часовню.
Эта часть колледжа была хорошо отреставрирована в конце прошлого века. Жукам-точильщикам не было здесь места, но в то же время она не выглядела кричаще новой. Витраж славный, хоть и непримечательный, позолоченные трубки органа расположены в простой и приятной геометрической симметрии, новые церковные скамьи, как это принято в большинстве часовен колледжей, поставлены одна напротив другой, как сиденья в железнодорожном купе, и не отличаются ни излишней декоративностью, ни скучной скромностью отделки. Единственная особенность часовни состоит в том, что в ней есть отдельное огороженное пространство для женщин, прозванное здесь «Кухней ведьм» и имеющее отдельный вход.
Именно в это утро президент колледжа, сейчас спрятавшийся, словно в кокон, в свои личные молельные покои в часовне[64], пребывал в плохом расположении духа. Во-первых, эксцентричные маневры Фена на «Лили Кристин III» потрясли его сильнее, чем он хотел бы в этом признаться; во-вторых, в «Санди таймс» отказались напечатать его стихотворение; и в-третьих, еще в мальчишеские годы он привык получать ланч в час дня и никак не мог после своего назначения привыкнуть к задержке этой трапезы до половины второго. Когда в час дня началась служба, его желудок ныл от голода, а ко времени чтения второго отрывка из Священного Писания гастрономические мучения президента достигли апогея, и на все оставшееся время он погрузился в тоскливое болезненное состояние, пагубное для любого праведного порыва. Неудивительно, что он нахмурился, когда девушка с голубыми глазами и золотыми волосами вошла в «Кухню ведьм»; он нахмурился еще сильнее через несколько мгновений, когда появились Фен и Кадоган, громко перешептываясь, а когда через короткое время вслед за ними вошли двое мужчин в темно-синих костюмах, чьи познания в англиканской литургии были крайне поверхностны, он уже не скрывал возмущенного взгляда.
