Протест прокурора - Аркадий Иосифович Ваксберг
Потом у себя в номере Валерий Павлович со смешанным чувством радости и неловкости рассматривал свое изображение, ожидая прихода переводчицы. Почему-то с грустью вспомнил свою мать: как бы порадовалась она сейчас за сына…
Помнил он ее плохо — она умерла, когда ему было всего восемь лет. Очень шустрый и бойкий мальчишка, он не прочь был подраться со сверстниками, организовать набег на чужой сад и часто доводил мать чуть ли не до полного отчаяния. «Посмотрел бы на тебя отец…» Это были самые сильные слова упрека, с которыми она обращалась к сыну. Родился Валерий в санитарном поезде, переполненном ранеными бойцами, — мать его была медсестрой. Отца своего никогда не видел. Его отец, военный летчик, сражался с фашистскими стервятниками. И что самое трагичное — погиб спустя несколько дней после 9 мая 1945 года в боях с не желавшими капитулировать гитлеровцами из группировки генерал-фельдмаршала Шернера. Осатаневший фашистский командующий не пожелал прекратить бессмысленное сопротивление и обрек на гибель многих своих и чужих солдат.
Жена пережила мужа всего на четыре года. Так Валерий остался круглым сиротой. Но даже в этой тяжелой, необратимой беде ему повезло: его взяла на воспитание сестра матери Прасковья Петровна Виноградова, учительница истории и замечательный, редкой души человек, коммунист. Она не имела своей семьи, все свободное время проводила в школе, занималась с ребятами в кружках и посещала их родителей. Теперь появилась новая забота, и Прасковья Петровна окунулась в нее со свойственной ей страстью.
Виноградов до сих пор не может понять, как это ей удалось, такой тихой, скромной, почти незаметной, совладать с ним — горячим, нетерпеливым, заводным и вместе с тем неорганизованным мальчишкой. Но сколько бы Валерий Павлович ни напрягал сегодня память, не припомнить ему случая, чтобы она кричала на него или хотя бы повысила голос.
Всегда ровная, спокойная, не поддающаяся раздражению, Прасковья Петровна вела себя так, будто никаких проступков его не замечала. Лишь укоризненно поглядывала на него. Иногда усаживала рядом с собой, чтобы рассказать еще одну историю из биографии тех, чьи имена значились в учебниках. Говорила с увлечением, страстью, обходясь, однако, без нравоучений и параллелей. В этом крылась небольшая педагогическая хитрость: мальчик ожидал укоров, сравнений (не в его пользу, разумеется) с теми, чью жизнь тетя так красочно живописала, а их не было. Дескать, разберись сам. Подумай, соотнеси свои поступки с их.
Он слушал, и ему действительно становилось порой невыносимо стыдно, что доставляет ей столько хлопот. Ей, этой милой и доброй женщине, целыми днями занятой в школе, да еще обремененной из-за него кучей домашних забот. Валерий на время затихал, становился исполнительным, преданно заглядывал ей в глаза, ожидая, видимо, похвалы, но Прасковья Петровна лишь молча улыбалась, изредка поглаживая его по голове.
Впрочем, умела она быть и твердой, решительной, не допускающей никаких возражений. В такие минуты лицо ее приобретало суровое, непроницаемо жесткое выражение. Разговаривала короткими, рублеными фразами, но с въедливо-ехидной вежливостью, что особенно действовало на него.
Так было, когда он стал пропускать уроки, и Прасковья Петровна за руку привела его в класс, где и провела целый день за последней партой. Все повторилось и в последующие дни, с той только разницей, что тетя лишь заглядывала к нему — не сбежал ли? За полторы недели такого надзора он уже и думать перестал о возможности пропускать уроки.
Так было, когда Валерий стащил с прилавка в магазине небольшой кусочек колбасы (как он потом признался, не для себя — для товарища), и она без крика, без шума дала ему в руки полтинник, повелев отправиться с ним к продавщице и извиниться перед ней за содеянное. Ох, как тяжело дались ему шаги до магазина и какими труднопроизносимыми стали вдруг слова о прощении. Но с тех пор остерегался зариться на чужое. И другим не позволял.
— Зато я теперь твердо убежден, — горячо объясняет мне Валерий Павлович, — что добром, твердым, разумным воздействием можно добиться большего, нежели наказанием. Это вообще. А в частности, конечно, разные встречаются и дети, и взрослые: одни никак не реагируют на возможную кару, других портит неумеренное мягкосердечие. Но доброта, я уверен, не может не дать хороших всходов. Поймите меня правильно, я имею в виду не всепрощенчество, а именно доброту — действенную, конкретную, требовательную. Ведь и наказание в применении к определенной личности может оказаться благом — либо для нее самой, либо для общества.
Знаете, — продолжает Виноградов, все более волнуясь, — не могу себе простить одного промаха, допущенного сразу же после окончания Московского университета, когда был назначен в Старице следователем прокуратуры.
Привели ко мне мальчишку. Как водится, протоколы, документы, очевидцы. И сам виновник налицо. Злой, мне показался, наглый, неисправимый преступник. Хоть бы какую-нибудь слезинку выдавил из себя, хоть бы показное раскаяние продемонстрировал. Ну а я жму. По всем статьям закона. Как же, у меня власть, сила, я общество защищаю, а он этому обществу пакостит, да еще упорствует. Мне бы в своем упоении властью сообразить, что паренек только хорохорится, по глупости в бутылку лезет. Мне бы его на задушевный разговор вызвать, а я допрашиваю, самодовольно, уверенный в своей правоте. Подросток и вовсе замкнулся: то отмалчивается, то грубит или, еще хуже, хамит.
Словом, был суд, и попал Виктор в колонию для несовершеннолетних. Вернулся, проведя несколько лет не в самим лучшем, сами понимаете, обществе. Поднабрался всякого, да и страх перед уголовным наказанием преодолел. Через несколько месяцев — ему только восемнадцать исполнилось — новый фортель, похлеще первого. Дали ему четыре года. В двадцать два вернулся. Заматерел, обозлился, волком ходит. Как-то встретил на улице, спрашиваю: «Ну как?» Он в ответ с подленькой улыбочкой: «А никак. Тюрьма — это еще не фронт». Я было вскипел, дескать, сопляк, что тебе ведомо о войне, кто дал право сравнивать? Виктор только грязно выругался и ушел.
Через три месяца узнаю, что
