Станислав Родионов - Долгое дело
И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Автомобиль бежит вперед, корабль плывет к горизонту, ракета уходит в космос, птица взмывает в небо, дерево тянется к солнцу... А куда стремится человек? Только к другому человеку, – больше ему некуда. Нужно лишь понять одновременно...
Если бы все сразу, в единочасье, в единоминутье, осознали глубину того, что живут они тут временно, – временные мы, как подснежники весной, – то люди бы только улыбались друг другу и любили бы друг друга жадно и сильно, прощально, пока не ушли туда, куда все уходит в этом мире.
Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. О том же, о чем писала вчера. Задело, как говорится, до глубины души.
Любовь к человечеству... А посмотрим, как оно живет, человечество, возможно, оно моей любви и не стоит.
Гражданин А. делает карьеру и потому пуст, как робот. Гражданка Б. устраивает гнездышко и злобствует насчет ковров и хрусталя. Гражданин В. пьет, и ему плевать на все трезвое человечество. Гражданин Г. купил машину ему теперь не до людей. Гражданка Д. хочет выйти замуж, и ей, естественно, нравится только одна половина человечества, которая в брюках. Гражданин Е. приобрел язву – его человечество только раздражает...
Продолжить? Алфавит большой, на все человечество хватит.
Это человечество вчера в автобусе чуть меня не задавило, а такси не найти. Это человечество хочет смять меня на улице или выпихнуть на проезжую часть. Это человечество оттирает меня от прилавка, томит в парикмахерской, орет по ночам на улице пьяными голосами, обременяет меня вызовами в квартиры...
Шла как-то мимо цирка. Давали билеты на детские спектакли с участием известного клоуна. Боже праведный! Толпа оголтелых бабок и дедок, подминая друг друга, рвалась к кассе. Заметьте, они думали не о человечестве, а о своих внуках. Человека готовы задавить, а радость внучонку доставить.
Опять не в свою пользу пишу, опять вы подумаете, что я мизантропка, мизантропичка и мизантропиха. А я вам скажу тончайшую мысль, афоризму подобную...
Люди плохие, но я к ним терпима. И знаете почему? Потому что каждый человек иногда бывает хорошим.
Рябинин возвращался в прокуратуру из райотдела милиции, где они с Петельниковым добрую половину дня обсуждали калязинское дело. И теперь он кипел той тихой взвинченностью, которая, видимо, поблескивает на очках, подергивается на губах и не даст ему спать до утра. С чего она? Так бывало, без причины. Или причина была, но он ее не знал и не мог отыскать. Впрочем, разговоры с друзьями всегда его будоражили, как хорошее вино.
На гранитных ступеньках подъезда стояла черная фигурка и пусто смотрела на газоны. Как севший грач, озирающий бесчервячное поле. Нет, комендант был при деле – он намеревался ввинтить четвертый шуруп в стеклянную доску с большими буквами: "Прокурор Зареченского района".
– Здравствуйте, Александр Иванович.
Комендант встрепенулся, как тот грач от звука трактора.
– Приветствую вас.
– Живы-здоровы?
– Существую, согласно природному замыслу.
– А о чем размышляете?
– О чем вы – о том и я.
– Откуда вы знаете, о чем думаю я? – удивился Рябинин.
– Каждый думает про то, что у него крутится в организме.
– Александр Иванович, давно хотел вас спросить...
И не собирался. Только здесь, на гранитных ступеньках, пришел неожиданный вопрос, как выпорхнул из замочной скважины. И только сейчас, на гранитных ступеньках, он догадался, почему его влечет этот ничем не примечательный человек.
Иногда хотелось не чаю, а кружку родниковой воды – чтобы свело зубы и закололо в горле. Иногда хотелось не кефиру, а глиняную крынку парного молока, теплого, из-под коровы. Бывало, что хотелось не московского, бородинского, рижского и какого там еще хлеба, а хотелось просто хлеба, без названия, деревенского. Хотелось не садовых цветов, а с луга, разных, неизвестных. Хотелось неперетоптанной земли, не освещенного огнями неба, неподстриженных деревьев, нештампованной речи... Хотелось прикоснуться к природе – не забыл, помню, что я частичка твоего безмерья, – и ощутить ее ответное прикосновение.
С комендантом он говорил о погоде, о досках, об олифе, о грибах, о засолке капусты... Комендант был для него частичкой природы, и Рябинин прикасался к этой частичке с только что понятым удовольствием.
– Александр Иванович, извините за любопытство... Вы были женаты?
И промелькнуло, исчезая...
...Может быть, любопытство – не признак интеллекта, но интеллект всегда любопытствует...
– Все мы были женаты.
– И больше не пытались?
– Если перевести на животный мир, то кто есть кто?
Рябинин замешкался, отгадывая вопрос.
– Мне что-то не перевести...
– Если мужчина есть собака, то женщина будет кошка. Вот насколько собака лучше кошки, настолько и мужик лучше бабы.
– Вы говорите о том, что мужчина и женщина живут, как кошка с собакой?
– Не уважаю я кошек. Хитрые, эгоистичные и мордочки с усиками... Такие и женщины бывают.
Вам бы взять и влюбиться, – ничуть не шутил Рябинин.
– В кого? – подозрительно спросил комендант.
– В женщину, непохожую на кошку.
– Я подорвал в себе хорошее отношение к женщинам.
– Просто бы женились на хорошей женщине, – приставал Рябинин, обуреваемый взвинченной энергией.
– А для женитьбы я потерял квалификацию.
– Так и живете в одиночестве?
Александр Иванович глянул на пожухшие газоны черными усталыми глазами и начал ввинчивать шуруп:
– Одному меньше надо.
– Одному нельзя.
И промелькнуло, исчезая...
...Одному человеку нельзя – один еще належишься на кладбище...
Рябинин вошел в здание, миновал свой кабинет и направился к прокурору района.
Юрий Артемьевич, видимо, только что вернулся из буфета и стоял у окна, рассеянно пуская дым в открытую форточку. Он мимолетно улыбнулся:
– Приступили?
– Приступил.
– Настроение, вижу, бодрое.
– Как у тяжелобольного, чудом не умершего.
– Почему же чудом? Никто бы вам не дал умереть.
– Спасибо, Юрий Артемьевич, – сказал Рябинин слегка глохнувшим голосом, не уверенный, надо ли говорить спасибо за то, за что он сказал, – есть поступки, которые не умещаются в это слово.
Они сели: прокурор за стол, следователь к столу.
– Какие планы, Сергей Георгиевич?
– В понедельник сделаю опознание.
– Сегодня пятница?
– Сегодня пятница.
– А не сделать ли сегодня? Подключить милицию, привезти всех свидетелей, Калязину...
– Петельников просил до понедельника Калязину не беспокоить.
– А что?
– Есть там у него какой-то план.
– За сроки я волнуюсь. Мы же не знаем, что еще выкинет Калязина...
– Она, вероятно, считает, что я арестован или уволен.
– А как соучастник?
– Нам только известно, что это мужчина и что он немолодой. И все. Показания молочницы и моей жены крайне невразумительны.
– Опасаюсь я за сроки, – повторил прокурор.
– Юрий Артемьевич, до понедельника.
Беспалов уложил окурок в пепельницу и легонько потянулся одними плечами – деловой разговор закончен. Это межвременье, когда одно дело вроде бы ушло, а другое еще не начато, позволило ему заговорить лениво и необязательно:
– Между прочим...
И промелькнуло, исчезая...
...Самые интересные мысли – сказанные между прочим...
– Между прочим, если вы найдете смысл жизни, то жизнь для вас остановится.
– Почему?
– Потому что смысл жизни – это конечная истина. Мы к ней идем, но никогда не придем. Вы же знаете диалектику... Как нет конца вселенной, так и нет окончательной истины.
Рябинину захотелось дунуть на свою шляпу, лежавшую на портфеле, и сдуть белесую осеннюю паутинку; сдуть с той шляпы, на которую вчера самолично усадил Лиду, а сегодня ее обильно испачкали голуби. Но ему хотелось гордо и пренебрежительно дунуть – истина, какие пустяки.
– Я нашел, в чем смысл жизни, – беззаботно сказал Рябинин и дунул на свою шляпу.
– Вот как? – Прокурор недоверчиво улыбнулся.
– Может быть, это громко сказано. Может, это известно всем и давно, потишал Рябинин вслед за испарившейся спесью.
Он рассказал про свою ночь в прокуратуре города, про свой сумасшедший разговор с аптекой, про свои мысли и про найденный смысл жизни, который не остановил его собственной жизни, а как-то осветил ее странным и новым светом. Беспалов слушал, поглаживая многострадальный подбородок.
– Допустим, смысл жизни заключен в жизни для других. А как же труд?..
– Юрий Артемьевич, мой, если только он мой, смысл жизни все заключает в себе и все объясняет. Жить ради труда – что молиться камню. Заметьте, человек, живущий ради работы, может плохо работать, механически. Потому что его не греет мысль о тех, на кого он работает. Греет ведь не работа, а конечная цель.
