Михаил Иманов - Чистая сила
А на следующий день Федор Дмитриевич сам пришел к ней. Она стояла у окна кухни и не слышала, как он подошел — то ли он так неслышимо ступал, то ли она сама задумалась вдруг о чем-то и незаметно ушла в себя. Только она сначала слабо, а потом, как уколом, почувствовала на себе взгляд и быстро обернулась. Он стоял в дверях, смотрел на нее, чуть склонив голову набок, и тоже, кажется, ушел в себя; а когда она резко обернулась, вздрогнул и — вернулся. Несколько мгновений они смотрели друг на друга: он, в дверях, склонив голову набок, она — через плечо, как бы забыв повернуться. Потом он покашлял, словно в горле его першило, сухим кашлем, а она повернулась и встала, заведя руки назад и держась ими за край стола — крепко, так, что ощутимо было, как ломит пальцы. «Я вот здесь приехал, — проговорил Федор Дмитриевич неожиданно тихо и глядя в угол, на край стола, — и вот пришел. Да…» Он постоял так, потом медленно поднял глаза на Катерину и сказал с усилием: «Хотел увидеть… ты прости». Она молчала и глядела на него широко открытыми глазами. Что она могла ответить? И могла ли вообще говорить? Он постоял еще, раза два собирался как будто что-то сказать, но только вздыхал осторожно. Потом сказал: «Да. Так вот», и, медленно повернувшись, шагнул к двери. Он уже вышел, но здесь рука его, лежавшая на дверной ручке, остановилась, и он повернулся к Катерине. Только теперь она заметила, что в руке у него туго завернутый в бумагу сверток. Он подошел, протянул руку и положил сверток на край стола возле Катерины. Кратко сказал: «Тебе». И больше ничего не добавив, круто повернулся и вышел.
Катерина смотрела на сверток, не решаясь к нему прикоснуться. Потом она пошла к шкафу, достала кастрюлю, подошла к столу (сверток лежал на другом конце), поставила кастрюлю и только теперь подумала о том, зачем она нужна ей и что она хотела делать? Она так постояла, рассеянно глядя перед собой, потом опять прошла к шкафу, поставила кастрюлю на полку, взяла крышку, накрыла кастрюлю (осторожно, чтобы не звякала крышка, но она все равно звякнула, и Катерина вздрогнула, потому что ей почудилось, что этот резкий звук может быть слышим во всем доме; ей даже показалось, что после того, как звук стих, наступила какая-то особенная тишина, словно там, внутри дома, все услышали и теперь прислушиваются к должным последовать еще звукам), и она, не прикрывая дверцы шкафа, осторожно, на цыпочках, вернулась к столу и так же осторожно, придерживая руками сиденье, опустилась на табурет.
Мысли вертелись в голове, быстро сменяя друг друга, и все были не о том, о чем она хотела подумать. Но здесь она вспомнила, как встретил ее за огородами прежний хозяин, и как, ни слова не говоря, обхватил ее и стал тащить, и она почувствовала жирные пятна на лице от его всегда лоснящихся щек… — и Катерина потянула руку, и тронула лицо, и отдернула руку. Она отдернула руку не потому, что что-то почувствовала на лице, а потому, что внезапно услышала тихие близкие шаги. Делая все машинально и не успев ни о чем подумать, но с какою-то явившейся ей в одно мгновение четкой энергией движения, она быстро поднялась, схватила со стола сверток и, словно могла точно рассчитать, что он там поместится, сунула его в довольно узкую щель меж шкафом и стеной (сверток поместился, будто сохранное это место было для него заранее предназначено). Оторвав руку, она бросилась к шкафу и открыла дверцу. В это самое время и дверь открылась, и вошла старушка-родственница. Катерина увидела ее только краем глаза, потому что тут же нагнулась и стала, гремя посудой, доставать из самой глубины вдруг понадобившуюся ей миску. А когда распрямилась, чувствуя, как кровь прилила к голове, и обернулась, то увидела, как старуха смотрит на нее, сложив на животе руки. Подслеповатые глаза смотрели странно. Старуха молчала, а Катерина заставила себя отойти к столу, взять нож и продолжить то, что она делала еще до прихода Федора Дмитриевича, то есть чистить овощи. Она быстро задвигала ножом, волосы ее упали на глаза, и она ощущала, как они липнут к лицу. За спиной было тихо. Так продолжалось, может быть, минуты две. Наконец она не выдержала и оглянулась. Старушка-родственница стояла на том же месте у двери, держа в руке керосиновую лампу (за которой, видимо, и пришла), и, не мигая (как показалось Катерине), смотрела на нее. Как только взгляды их встретились, старушка повернулась и тихо вышла. Катерина опустила руки, и, выскользнув, большой, с круглой ручкой нож, неровно перекатываясь, покатился по полу.
Весь остаток дня прошел как бы во сне; все смешалось в Катерине: и тревога, и страх, и стыд, и своя вина, и недоумение. И она опять сидела в своей комнатке под лестницей, зябко (хотя в доме было жарко натоплено) кутаясь в одеяло, и никак не могла заставить себя лечь: знала, что если ляжет, то будет еще хуже, еще тревожнее, еще страшнее. Так она просидела, может быть, час, может, два, а может, и больше. И вот, среди сумбура и страхов, одна какая-то, еще неясная, мысль стала словно цепляться, словно стараясь вырваться из сумбура и встать в стороне, на видном месте. Катерина медленно подняла голову и посмотрела в темное пространство перед собой, и — вспомнила: сверток. Он остался там, на кухне, в щели, меж шкафом и стеной. Да, сверток, она совсем забыла о нем. Но как же она могла забыть? Она не знала, как могла забыть о нем, о самом главном — но ведь забыла же! Сначала все помнила и даже как будто чувствовала, как он там лежит, как ему там лежится (так ощущала, словно сама забралась в эту щель и лежала там тихая, неподвижная, как бы мертвая), но потом забыла — как не было ничего: ни его прихода, ни ее оцепенелости, ни его слов и того, как он смотрел на нее, склонив голову набок. И вот сейчас увидела.
Она поднялась, накинула старенькую, с расползающимися нитками шаль и, замирая на каждом шагу и прислушиваясь к сонно затихшему дому, босая, ступая на носки, прошла в кухню. Свечу она засветить боялась и, вытянув перед собой руки, подошла к шкафу, ощупала стену и протянула руку в щель. Сверток лежал на месте, и она осторожно потянула его, повернулась, выпрямилась и — замерла. Ей показалось, что в темени у двери стоит кто-то. Она стояла не дыша, прижимая к груди сверток, и не мигая, как бы заледеневшим взглядом, смотрела в темень у двери.
Она и не помнила, как решилась пошевелиться, как бежала потом по коридору, не думая уже — слышит ли кто-нибудь ее или не слышит, бежала, шлепая босыми ногами, и чуть не упала, ударившись об угол стены, — только бы добежать, только бы укрыться одеялом, с головой, подогнуть под себя ноги, закрыть глаза и лежать так, лежать одной, со страхом и в тревоге, но отделенной от всего, от всех.
Она вбежала в комнату, споткнувшись о порог, но не выпустила сверток, поднялась, бросилась на кровать, потянула одеяло, свернулась калачиком и замерла, не чувствуя больше ничего и ощущая только гладкость плотной бумаги, прижимаемой к груди.
В свертке оказался шерстяной цветной платок, красные с черным цветы по белому полю. Она внимательно рассматривала подарок, расстелив его утром на кровати, трогала мягкую шерсть. Было уже хотела примерить, посмотреться в маленьком, вделанном в стену зеркальце, но только взялась за концы, чтобы накинуть на голову, как руки ее сами собой опустились, и она, аккуратно сложив платок, положила его под подушку; туда же (тоже аккуратно сложив и разгладив поверхность) Катя положила и бумагу.
Прошел еще день. В хлопотах и работе, которую она сама себе придумывала, не боясь и не думая, что такое внезапное рвение кое-кого может насторожить. Но, кажется, никого это не настораживало. Впрочем, и внимания на нее обращали мало, а только по обеденной надобности. Федора Дмитриевича она в этот день видела только раз: она шла по двору, а он спускался с крыльца; Катерина успела шагнуть за угол дома.
А еще через день ее позвала к себе Глафира. «Что ж не приходишь, или скучно тебе у меня? — сказала она, внимательно глядя на Катерину (она всегда так смотрела, но теперь Катерине показалось, что она смотрит по-особому); Катерина опустила глаза, ответила, что работы много набралось и что она — «спасибо» — придет вечером. «Приходи, приходи, а работа — она никогда не переводится, до самой она нам смерти назначена».
Вечером Катерина пришла. Сидела как и обычно, как и во все прошлые разы: Глафира читала чуть монотонным голосом, поднимала голову в каком-нибудь трудном месте и, не отрывая пальца от строчки, по которой она водила при чтении, разъясняла Катерине трудное место, В кажется, себе самой так разъясняла. Но Катерина мало понимала из прочитанного, а объяснения слушала невнимательно: то прислушиваясь к почудившемуся скрипу на лестнице, то к звуку голоса Глафиры, то смотрела, как ровно светится в недвижном пространстве огонек лампадки, то глядела за лампадку, и ей казалось, что оттуда, из сумерек угла, смотрят на нее немигающие, все знающие про нее, но почему-то все-таки нестрогие глаза. Она знала, что это грех думать, что у бога нестрогие глаза, и корила себя за это, но никак по-другому заставить видеть себя не могла: глаза смотрели всезнающе, но не строго. «Да ты не слушаешь», — вдруг говорила ей Глафира, и Катерина вздрагивала и глядела на Глафиру виновато и просяще. Она боялась Глафириных глаз, но она и хотела, чтобы Глафира поняла сама и спросила о б э т о м. Но Глафира опускала глаза в книгу и опять принималась читать, водя пальцем по строчкам и чуть напряженно шевеля губами.
