Ксавье Монтепен - Кровавое дело

Разве мыслимо было сказать этой девочке, лежащей в постели и еще опасно больной: «Ты не имеешь права любить этого молодого человека. Его семья с негодованием и презрением оттолкнет тебя, не потому, что ты его недостойна, но потому только, что ты незаконная дочь незаконной дочери! Кто согласится жениться на тебе?»

Сказать Эмме-Розе всю правду теперь значило бы нанести смертельный удар.

Доктор сказал: «Прежде всего нужно выждать, малейшее волнение может свести вашу дочь в могилу».

Анжель решила выиграть время. Когда-нибудь к Эмме-Розе вернутся силы, а с ними минует и опасность.

— Почему ты думаешь, что больше никогда не увидишь monsieur Леройе? — спросила она, крепко целуя дочь. — Мои слова вовсе не имели такого значения. Напротив, всего вероятнее, что ты еще не раз встретишься с тем, кто спас тебе жизнь; но не забывай, что ведь и у него есть свои обязанности, вследствие которых его пребывание здесь и не могло продолжаться. Леон еще очень молод. Он еще учится, так же, как и ты. Ему надо заниматься, работать. Ведь ты понимаешь все это, согласна с этим, не так ли?

— Да, да, я понимаю… Но только мы ведь, наверное, увидим его. Да? Ты мне это обещаешь?

— В этом не может быть никакого сомнения.

— Он писал со времени своего отъезда?

— Да.

— Тебе, мама?

— Нет. У него не было никаких причин писать мне. Он писал своему другу, Рене Дарвилю.

— Тому, который помогал ему спасти меня?

— Ему самому.

— Говорил ли он обо мне в своем письме?

— Еще бы, конечно! Он осведомился о твоем здоровье.

— Monsieur Дарвиль ответил ему?

— Да, немедленно. Он написал, что тебе гораздо лучше и что мы очень скоро уедем в Париж.

Слушая мать, Эмма-Роза постепенно успокаивалась.

— Да, мы его увидим, и я буду очень счастлива иметь возможность еще раз поблагодарить его, когда окончательно поправлюсь. Итак, мама, мы уезжаем с тобой послезавтра?

— Да, милочка.

— А ты не позволишь сделать мне перед отъездом одну вещь?

— Что такое, голубушка?

— Написать две-три строки племяннику madame Фонтана…

— Я напишу ему сама, моя дорогая, а ты сделаешь внизу маленькую приписочку.

— О, благодарю, благодарю!!! Ты сделала меня совершенно счастливой!

Головка Эммы-Розы опустилась на подушки, и две крупные слезы скатились по бледным щекам.

«Как она его любит! — подумала Анжель. — Ну что мне теперь делать? Как спасти ее от страданий?»

И, не будучи в состоянии ответить себе на этот вопрос, она сидела около постели дочери, немая, неподвижная и бледная, не сводя глаз с дорогого личика.

Выйдя из кареты на площади Клиши, Анджело Пароли заплатил кучеру и отправился пешком на улицу Дам, находившуюся по соседству с его прежним местожительством.

Чтобы окончательно решить все комбинации своего нового плана и привести в исполнение намеченные проекты, Анджело необходимо было узнать многое относительно расположения жилища Анжель.

Дойдя до дома, находившегося против номера сто десять, итальянец остановился.

Травяная лавка была по левую его руку.

Направо, на другой стороне улицы, помещалось плохонькое кафе.

Анджело вошел в него.

Заведение состояло из двух комнат. В одной играли на бильярде. В другой собирались жители квартала, курили трубки, читали газеты, играли в домино и в карты, благодушно попивая пиво, абсент или кофе.

Никто не заметил, как вошел итальянец, исключая слугу, который поспешил подойти к нему со стереотипным вопросом:

— Что прикажете подать, сударь?

— Кружку пива, — ответил Анджело.

Он сел за один из столиков, стоявших около окна.

Тоненькие кисейные занавесочки, порыжевшие от времени, натянутые на медный прутик, защищали посетителей кафе от нескромных взоров прохожих.

Пароли приподнял уголок одной из этих занавесок, так чтобы ему видна была лавка madame Анжель.

Кружка пива была принесена и стояла перед ним.

Анджело отпил из нее глоток и принялся свертывать папиросу, изучая лавку, как генерал изучает поле, на котором хочет дать решительную битву.

На первом этаже, над лавкой, было два окна, из которых одно было открыто, несмотря на страшно холодную погоду.

Итальянец устремил глаза на это окно и скоро в полумраке комнаты разглядел пожилую женщину, хлопотливо двигавшуюся, убирая, подметая, вытирая пыль, одним словом, приводя все в порядок.

В лавке не было никого.

«По всем признакам, на первом этаже находится квартира самой хозяйки, — подумал Анджело, — но все-таки в этом не мешает убедиться».

Он подозвал слугу и, дав ему пятифранковую монету, сказал:

— Будьте добры, сходите в москательную лавку напротив и купите мне четверть фунта мятных лепешек.

— С удовольствием, — ответил слуга и, предупредив хозяйку, ушел.

Итальянец снова упорно принялся смотреть на раскрытое окно.

Пожилая женщина, видимо, прислуга, продолжала убирать комнату.

Слуга вошел в лавку.

Женщина наверху мгновенно остановилась, как будто стала к чему-то прислушиваться, и затем скрылась.

В ту же минуту Анджело изменил центр своих наблюдений.

Он перестал смотреть наверх и устремил все свое внимание на лавку, куда через секунду пришла и пожилая женщина, убиравшая комнаты.

Слуге подали требуемое, он перешел через улицу и вошел в кафе.

— Вот, сударь, — проговорил он, кладя перед Пароли пакетик с мятными лепешками и подавая сдачу с пяти франков.

Итальянец подвинул к нему монету в десять су и сказал:

— Возьмите себе. Это за труды.

— Благодарю вас.

— Как вам долго не давали!

— Ах, уж это и не говорите! Старуха Катерина такая болтушка. Ее разговорам никогда конца нет. Она мне рассказывала, что ее хозяйка вернется послезавтра с дочерью и что она готовит комнату для барышни, которая больна, потому что была ранена в дороге… Одним словом, целая куча рассказов, от которых можно уснуть стоя, но которые, конечно, нужно выслушивать из вежливости.

Приход нового посетителя вовремя остановил красноречие слуги, который, по-видимому, расположен был подражать старой Катерине, которую только что осудил.

Пароли и надобности не было расспрашивать, так как случай выдал ему все, что он желал знать.

Он допил пиво, вышел из кафе и пошел по улице Дам по направлению к улице де Курсель.

«Послезавтра она возвращается вместе с дочерью, — думал он, — значит, завтра необходимо все закончить».

Проходя перед домом пятьдесят четыре, Пароли взглянул на окна Сесиль.

Но окна эти были закрыты, и ничья рука не отодвинула складки занавески.

Итальянец шел все дальше и скоро дошел до своей квартиры. Он застал там консьержку, занимающуюся уборкой.

— Вас что-то совсем больше не видно, доктор, — обратилась она к Пароли с глубоким поклоном.

— Ах, голубушка, а теперь вы будете меня видеть еще реже, — ответил он.

— Почему же?

— В моей лечебнице находятся несколько пациентов, требующих моего постоянного присутствия. Но я знаю, что могу вполне положиться на вас. Вы так заботитесь обо мне. Я, право, очень благодарен вам!

— Полноте, сударь, да это моя обязанность — смотреть за вещами такого прекрасного, щедрого жильца.

— А что ваша дочь, вернулась наконец? Мне очень хочется увидеть будущую славу французского театра.

— Нет, господин доктор, еще не вернулась. Сегодня утром я получила от нее письмо. Она пишет, что получила ангажемент в Дижоне и поедет в провинцию дальше, по гарнизонным городам. По-видимому, это очень выгодно из-за офицеров, но все-таки мне бы очень хотелось, чтобы она поскорее вернулась, потому что вы так добры и обещали похлопотать за нее.

— Я сдержу свое обещание, как только она вернется.

— Я напишу ей об этом непременно. Узнав, что ее здесь ожидает покровитель, она перестанет обращать внимание на офицеров, в этом я уверена. Вы останетесь здесь сегодня вечером?

— Нет, я должен вернуться в лечебницу.

— Вам больше ничего не нужно?

— Решительно ничего. Консьержка ушла.

Оставшись один, Пароли раскрыл ящик, где у него лежали бумаги и деньги, вынул их оттуда и положил в карман своего пальто.

Затворив ящик, он сказал:

— Остальное сегодня вечером.

Пароли нанял карету на ближайшей бирже и отправился в лечебницу.

Багаж Грийского только что увезли.

Пароли немедленно принялся устраиваться.

Растворив шкафы и комоды, он нашел в них массу тончайшего великолепного белья, так как Грийский увез только свой гардероб.

Мебель была не совсем современна, но отличалась большим комфортом и богатством.

Все больше восхищаясь чудесными результатами своего преступления, итальянец сошел вниз к себе в кабинет и спрятал в несгораемый шкафчик бумаги и деньги, принесенные с улицы де Курсель, затем пригласил к себе некоторых лиц из служебного персонала и принялся за новое устройство администрации.