Ксавье Монтепен - Кровавое дело

И, обращаясь к торговцу, Казнев прибавил:

— Я попрошу вас, сударь, дать мне карточку вашего магазина.

— А меня вызовут в суд?

— Если убийца будет арестован — а это непременно случится, — то вас, конечно, вызовут на очную ставку.

— Я, конечно, обязан повиноваться правосудию, но, Боже мой, сколько хлопот! И все это из-за какого-то ножа, которому и цена-то шесть франков! Вот несчастье-то, что негодяй не обратился к кому-нибудь из моих собратьев!

Торговец дал Казневу свою карточку, которую тот спрятал в бумажник, а затем ушел вместе с Флоньи.

— Ну что, моя старая Спичка, — обратился он к последнему, дружески ударив его по плечу, — начинаешь ли ты верить, что я не ошибался и что мое чутье меня не обмануло?

— Ты прав, я и не спорю больше. Ну, а теперь, раз наше следствие окончено, что же мы будем делать в Марселе?

— Ты пойдешь на вокзал и узнаешь, в котором часу отходит поезд в Дижон. Мы и уедем этим поездом. А я пока пошлю депешу патрону.

— Где же мы с тобой встретимся?

— В отеле.

Агенты расстались.

Казнев зашел на телеграф и послал следующую депешу:

«Начальнику сыскной полиции. В полицейскую префектуру. Париж.

Нашли торговца, который продал нож Оскару Риго по прозвищу Весельчак. Ищите этого человека. Выезжаем с первым поездом в Дижон.

Казнев. Отель «Босежур».»

Сделав это, Светляк вернулся в отель, где его ожидал Флоньи.

— Курьерский отходит в шесть часов двадцать пять минут, — объявил он. — Мы будем в Дижоне завтра, в пять часов утра.

Светляк посмотрел на часы.

— Пойдем обедать, — сказал он. — У нас еще есть время.

Оба агента сошли вниз, расплатились за комнаты, пообедали в ресторане, а в шесть часов двадцать пять минут курьерский поезд уже мчал их на всех парах по направлению к Дижону.

В дороге Светляк все трунил над товарищем за его недоверие и непроницательность, но тот упорно отмалчивался и только загадочно улыбался в ответ.

В Сен-Жюльен-дю-Со все шло, казалось, по желанию красавицы Анжель и прекрасной семьи, оказавшей ей и ее дочери такое радушное гостеприимство.

Силы мало-помалу возвращались к Эмме-Розе.

После трех аккуратных перевязок доктор констатировал, что относительно мозга молодой девушки все обстоит благополучно. Он заключил, что, разумеется, если будут соблюдены все необходимые меры предосторожности, девушка может быть перевезена через два дня в Париж.

— Как только вы будете дома, сударыня, — обратился он к Анжель, — вы должны пригласить доктора и передать ему мой труд, который я вам вручу перед отъездом. В этом труде будут заключаться мои наблюдения, способ лечения, примененный мною, способ, как видите, довольно удачный по своим результатам.

Одним словом, было решено, что мать и дочь уедут домой через день.

Анжель накануне написала письмо своей старой и верной служанке, присматривавшей в ее отсутствие за лавкой, извещая ее о часе их приезда и прося приготовить и устроить комнатку Эммы-Розы.

Несмотря на то что надежда укрепилась в душе несчастной матери, слова доктора все-таки еще сильно беспокоили ее.

Та сдержанность, с которой он уверял ее в выздоровлении дочери, и подробный отчет о болезни Эммы, обещанный для доктора, сильно тревожили бедную мать. Неужели положение Эммы-Розы опаснее и серьезнее, чем можно заключить из его слов?

Красавица Анжель спешила вернуться в Париж, чтобы посоветоваться с доктором, которому она доверяла и который мог сообщить ей положение дела в его настоящем свете.

Господин Дарвиль закончил дела, требовавшие его отъезда из Сен-Жюльен-дю-Со, и вернулся домой.

По возвращении он узнал обо всем произошедшем и был крайне неприятно поражен, услышав, что во время его отсутствия в доме побывала полиция.

Это обстоятельство, однако, нисколько не помешало ему отнестись к Анжель в высшей степени сочувственно и окружить ее всеми заботами и уважением, на которое она имела полное право как женщина, и притом женщина несчастная.

Рене Дарвиль, верный обещанию, данному своему другу, уведомил его обо всех новых решениях, принятых относительно Эммы-Розы.

Леон ответил немедленно, извещая Рене об отъезде своего отца в Париж. Письмо его, где в каждой строке, в каждом слове упоминалось об Эмме-Розе, дышало глубокой меланхолией.

Случайно один пункт письма коснулся и Анжель Бернье.

«Объяснения, данные мне отцом, — писал Леон, — к несчастью, подтвердили мои смутные и, если можно так выразиться, инстинктивные опасения. Анжель — дочь, и, к несчастью, незаконная дочь, Жака Бернье, человека, убитого в поезде.

Как взглянет отец на мою любовь к Эмме-Розе, любовь, обставленную такими неблагоприятными условиями, когда он не допускает никаких отступлений от раз и навсегда заведенных общественных установлений?

Я сильно опасаюсь, что любовь эта, от которой я, что бы ни случилось, не откажусь никогда, не стала несчастьем всей моей жизни.

Я не отчаиваюсь, но и почти не смею надеяться.

Сердце мое сжимается, на душе темно и мрачно.

Пожалей меня, потому что я страшно страдаю!»

Рене Дарвиль был глубоко огорчен. Он снова немедленно написал другу, убеждая его не падать духом и стараясь доказать, что еще ничего не потеряно и что на белом свете с помощью терпения, времени и силы воли превозмогается все и вся.

«Мой отец решил, — писал он в заключение своего письма, — что я поеду в Париж в последних числах декабря. Если я приеду раньше тебя, то, будь спокоен, устрою все, что было решено и условлено между нами. Я найду небольшую квартирку, меблирую ее и устрою в ней твою комнату. Мы не должны никогда расставаться. В дружбе именно союз и представляет силу.

Поспеши со своим отъездом из Дижона, насколько это возможно. Мне страшно хочется увидеться с тобой, дружески пожать твою руку, и так как у тебя горе, то и утешить тебя, насколько хватит умения и сил.

Твой искренний друг Рене Дарвиль».

Со времени нашествия суда Анжель почти ни на минуту не отходила от изголовья дочери. Она только что объявила, что доктор позволил ей отвезти дочь через день в Париж.

Услышав это известие, Эмма-Роза пришла в смущение, которое не укрылось от матери.

— В Париж… — повторила она.

— Понятно, куда же еще? Разве это тебя удивляет?

— Я думала, что моя слабость не позволит мне добраться до Парижа и что ты отвезешь меня в Ларош. Ведь это гораздо ближе.

— Хоть ты и не опасно больна, милочка, но твое состояние требует постоянного, бдительного, именно моего ухода, а я должна непременно вернуться в Париж, где мое присутствие положительно необходимо. Когда ты окончательно поправишься, тогда мы вместе с тобой обсудим и решим, как нам лучше поступить.

— Но ведь я еще увижу madame Фонтана? — с живостью спросила девушка.

На этот вопрос Анжель не без колебания ответила:

— Конечно, ты увидишь ее, только несколько позднее. В настоящее время все зависит от большей или меньшей продолжительности твоего выздоровления.

Эмма глубоко вздохнула.

Анжель взяла дочь за руки и ласково прошептала ей на ушко:

— Ты как будто неохотно едешь в Париж, моя милочка? Тебя ужасает мой план?

— О нет, нет, мама, дорогая, любимая, не думай этого! Я так счастлива с тобой! Ты так меня любишь, — в смущении говорила она. — Но в то же время я покидаю людей, которые были очень добры, и это меня невольно печалит.

— Париж не так далеко от Лароша, и поэтому разлука не может быть вечной. Ты хорошо делаешь, что не забываешь, как были добры к тебе люди. Это доказывает, что у тебя доброе сердце. Но какая же любовь может сравниться с материнской?

Эмма-Роза опустила глаза, не отвечая. В голове у нее вертелась беспокойная мысль: она думала о Леоне.

Через несколько минут она заговорила взволнованным голосом:

— Мамочка, а племянник madame Фонтана… тот, который спас меня… уехал?

— Да, милочка.

— Отчего же так скоро?

— Он должен был вернуться в Дижон к своему отцу.

— А я и не увиделась с ним перед отъездом… Я хотела бы поблагодарить его, да и должна была бы сделать это, потому что без него меня уже не было бы на свете.

— Ты была больна. Ты так страдала, что даже не видела его, когда он приходил к тебе проститься в последний раз.

— Проститься в последний раз! — с ужасом повторила девушка. — Да разве я его больше никогда не увижу?

Анжель поняла мысль своей дочери и задрожала. Теперь она уже больше не могла сомневаться. Эмма-Роза любила Леона Леройе, любила со всей силой невинной души, любила глубокой, пока еще бессознательной любовью. Анжель слишком хорошо понимала, что подобная любовь, кроме горя и разочарований, ничего принести не может. Но как вырвать ее из сердца дочери?