Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна
— Ради вас, госпожа… Да что угодно! — заверещал Тимоша. — Пришить кого-нибудь в темном переулке — пожалуйста, одно удовольствие!
Ольга отмахнулась от него и повернулась к Гоше.
— Надо прикинуть, — задумчиво начал он. — Смотря какое преступление… Украсть я, пожалуй, еще мог бы… Похитить кого-нибудь — тоже, если, конечно, потом вернуть… А насчет убийства — уж простите, все-таки нет. Мне, конечно, очень стыдно…
— Да, — решительно сказал Матвей. Настолько решительно, что Ольга, по-моему, даже немного растерялась.
— Что — «да»? — переспросила она.
— Да, — с той же интонацией повторил Матвей.
— Ага, — Ольга кивнула. — Вы, доктор?
— Нет, — твердо заявил Глинка, абсолютно точно сымитировав интонацию Матвея.
Ольга отвернулась от него.
— Вы, Андрей?
— А я, пожалуй, да, — весело сообщил Андрей. — Лучше всего, конечно, — тут он рассмеялся, — если получится чужими руками…
— Наймете кого-нибудь? — вежливо поинтересовался Глинка.
— Нет-нет! Сплету какую-нибудь интригу.
— Миша?
— Мишу не трогайте, — вмешался Андрей. — Миша будет нас всех в суде защищать…
И так далее и тому подобное… До меня очередь не дошла Ольга внезапно встала, объявила, что хочет спать и пожелала всем нам спокойной ночи.
Между прочим, вы заметили, что я за весь вечер не сказал ни слова? Такое уж у меня было настроение. Репетитор Саша тоже молчал как рыба — у него вообще такой характер.
В дверях меня нагнал Тимоша и заявил с самым деловым видом:
— У меня к тебе вопрос…
Отойдя на несколько шагов от дома, я остановился и уставился на него в ожидании.
— Не найдется ли у тебя сотни для старого друга? — довольно развязно поинтересовался он.
Этот вопрос он уже задавал мне месяц назад. Тогда я дал ему полтинник и сейчас тоже достал полтинник, но про себя подумал, что этому делу пора положить конец.
— Держи, Тимоша, — сказал я. — Но это в последний раз. Учти все-таки, что я не миллионер.
— Ну ясное дело! — ухмыльнулся он, оглядываясь на наши хоромы.
— Чего ты лыбишься? — разозлился я. — Это ведь не мои деньги!
— Ну ясное дело! — повторил он все с той же ухмылкой и вдруг прошептал мне в самое ухо, причем так быстро, что я не сразу его понял:
— Хочешь узнать, почему Сонька сбежала?
— Хочу, — растерянно пробормотал я.
Он рассмеялся мне прямо в лицо и смылся. Я вернулся домой в крайне подавленном настроении.
ГЛАВА 3
На следующий день мы переехали в город. Меня мучила мысль о том, что я так и не попрощался с Ольгой — слишком быстро она в тот вечер удалилась. В конце концов я утешился, а чем — догадаться нетрудно. Я убеждал себя, что мне необходимо увидеть ее еше раз исключительно для того, чтобы попрощаться. Однако, человек предполагает… Через несколько дней случилось такое, что все полетело вверх дном.
Мы переехали, и жизнь пошла своим чередом. Каждый занимался своими делами. От отцовской прострации не осталось и следа — напротив, он сделался как-то чрезвычайно оживлен и деятелен, может, даже несколько больше обычного. Кому-то все время звонил, куда-то постоянно ездил, причем, судя по тому, что из газеты пару раз звонили с вопросом, где он, занят он был какими-то делами помимо работы.
Позже мне пришлось несколько раз отвечать на вопрос, не было ли в его поведении в эти дни чего-нибудь необычного, и я добросовестно прокручивал в голове все, что помнил. Беда в том, что я к отцу не приглядывался, а задним числом можно придумать все, что угодно. Да, теперь мне кажется, что он был как-то сверх меры возбужден, но, возможно, я придумал это под влиянием обстоятельств.
Безусловно, он как-то странно повел себя утром того дня, когда должен был идти на «Фауста» И странность эта, казалось, снова связана с почтовой корреспонденцией.
В то утро мы с матерью, Петькой и Сашей сидели в гостиной и болтали на разные темы. Была суббота — тот редкий случай, когда мать имела возможность спокойно посидеть вместе с нами. Даже пейджер запищал всего два-три раза, и сообщения не потребовали от нее никаких конкретных действий. Однако вскоре наша идиллия была нарушена. Дверь резко распахнулась, и в гостиную влетел отец. Вид у него, надо сказать, был совершенно дикий. Он сунул матери под нос какую-то открытку и спросил, едва сдерживая ярость:
— Зачем ты его заказала?
Мать невозмутимо отстранила его рукой и сказала:
— Тихо, Володя. Пожалуйста, успокойся. Заказала — что?
— Я спрашиваю, — заорал отец, — зачем ты оставила эту открытку?
Мать вздохнула, взяла открытку у него из рук и прочитала вслух:
— Гёте. Собрание сочинений. Второй том.
Она повертела ее в руках и с удивлением подняла глаза на отца:
— Я не оставляла ее, Володя. Зачем мне ее оставлять? У нас ведь есть Гёте — именно это собрание, и второй том тоже есть. Откуда она у тебя?
— Только что получил по почте, — мрачно сказал отец. — Значит, ты ее не оставляла…
— Да нет же! — мать пожала плечами. — Я не понимаю, чего ты волнуешься. Наверно, какая-нибудь ошибка…
— Здесь напечатан наш адрес, черным по белому, — пробормотал отец. Он как-то скис, сник, словно проколотый воздушный шарик, вся ярость куда-то улетучилась. Теперь он выглядел скорее растерянным, я бы даже сказал — испуганным, если бы не боялся, что это аберрация памяти.
— А что это за том? — спросил я, сам не зная, зачем — наверное, чтобы разрядить обстановку.
— Могу сходить посмотреть, — предложил Саша. — Где у вас Гете?
— Не надо ничего смотреть! — рявкнул отец, вновь приходя в раздражение. — Я и так знаю. Это — «Фауст».
— Можно и выкупить! — легкомысленно заявила мать. — Вдруг тот когда-нибудь потеряется…
— Кто из вас ее оставил, скажите честно! — отец обвел нас всех совершенно сумасшедшим взглядом.
— И не думал! — твердо заявил я.
— Первый раз ее вижу, — буркнул Саша.
— Я не оставлял, — жалобно проговорил Петька.
Мать покачала головой и произнесла фразу, показавшуюся мне довольно странной:
— Знаешь что, Володя, — сказала она, обращаясь к отцу, — в конце концов, если ты так боишься, то лучше не ходи.
Отец, ни слова не говоря, выскочил из комнаты, страшно хлопнув при этом дверью.
— Чего это он? — испуганно спросил Петька.
Мать молча о чем-то размышляла.
— Куда ты посоветовала ему не ходить и чего он боится? — спросил я.
— Не ходить — в театр, на «Фауста», сегодня вечером.
— А чего он боится? — повторил я.
— Он боится… туда идти.
— Почему?!
— Откуда я знаю! — мать беспечно махнула рукой. — Просто вижу, что он пятые сутки не в себе и лезет на стенку при слове «Фауст». Ну я и подумала… А в чем дело — понятия не имею…
Вполне возможно, здесь опять некоторая аберрация. Сейчас я специально пишу об этом эпизоде, поскольку знаю, что он имеет непосредственное отношение к делу. Может показаться, что я и тогда обратил на него особое внимание — так нет же, ничего подобного! Конечно, я удивился, но через полчаса и думать об этом забыл.
До спектакля оставалось несколько часов…
О том, что случилось в театре, я рассказываю с чужих слов. Меня там, к счастью, не было. С другой стороны, рассказ этот столько раз повторялся, и я столько раз его слышал, что в конце концов представлял случившееся так ясно, как будто видел все собственными глазами.
Итак… «Театр уж полон…» Что там блещет, а что кипит — не знаю, сейчас все смешалось. В общем — полный аншлаг. И весь «бомонд», как я понимаю, в наличии — от политического до эстрадного.
Про сам спектакль я так ничего и не понял. Про него, в общем, никто и не рассказывал. Всем стало на него наплевать — слишком сильным оказалось впечатление от событий, развернувшихся во время этого несчастного спектакля. (Кстати, Домби и Фельз заплатили громадную неустойку и уехали на следующий же день.) По каким-то обрывкам фраз можно было догадаться, что зрелище было впечатляющее, но кажется, в основном благодаря фокусам, а не гениальным режиссерским идеям. Домби работал с полной отдачей: зажигал пальцами факелы, материализовался из воздуха в разных точках сцены и зрительного зала и так далее и тому подобное. Настал черед сцены в соборе. Декорация изображала готические своды. Играл орган — хорал Баха, музыка торжественная и величественная. И вдруг как будто сквозь него, временами, почти незаметно, стал прорываться визгливо-непристойный мотивчик, отдаленно напоминающий «Цыпленок жареный…» В разных концах зала откуда ни возьмись появились «рядовые» чертенята и заметались между рядами, то и дело с треском взрывая хлопушки-бомбочки. По залу поплыл голубоватый дымок. И тут на сцене появился новый и совершенно неуместный персонаж — невысокий человечек в нормальном, современном костюме. Лицо его было искажено от ужаса. Это был директор театра, которого, разумеется, в тот момент мало кто узнал. Он бросился к самому краю сцены, пытаясь что-то сказать, но странная музыка, которая сильно била по нервам, полностью заглушила его слова. Тогда человечек быстро замахал руками, подавая кому-то знаки. Музыка смолкла, наступила неожиданная и потому почти неестественная тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучал его голос:
