Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна
— Боюсь, что так… — печально покивал Мышкин.
— Ага, значит вы согласны! — прицепился я. — Тогда растолкуйте мне вот что. Мы с вами выяснили, кто такой игрек и кто убил Ольгу. Ну и что? Я хочу сказать — что от этого изменилось для службы безопасности? Все как было, так и осталось. Чего же они в таком случае опасались? К чему были все эти страсти-мордасти — запреты вашего начальства, рассказы Андрея про завещание, попытки меня «нейтрализовать»? Зачем?
Почему-то мне казалось, что я поставлю его в тупик. Однако ничуть не бывало.
— А вот тут вы не совсем правы, Володя, — спокойно проговорил он. — Я кое-что предпринял. Готов спорить, что про этих… про асфомантов мы больше никогда не услышим. Они засвечены, понимаете? За-све-че-ны. Эту карту уже не разыграешь. Проиграна. Можно, конечно, заняться ликвидацией посвященных… Но это уж больно… непросто… Мало ли кому мы успели обо всем рассказать! Впрочем, я уже отнес материал в одну газету, проверенному человеку… э-э… на всякий случай.
Я взглянул на него не без восхищения. На вид такой неприспособленный, не от мира сего, а надо же — как сориентировался!
— Не говоря уж о том, что вся схема всплывет на суде, хоть это и долгая история… Так что с этими не вышло… — продолжал Мышкин. — Может, конечно, вскоре кто-нибудь другой появится. Такое возможно. Но это уж будет другая история. Тут уж ничего не поделаешь… И потом… Идею-то они теперь, конечно, усвоили, но где взять второго такого организатора?.. Не так просто…
Мы помолчали.
— Как вы думаете… — начал я, отхлебнув кофе. — Почему Сонька… почему она говорила о двойном предательстве?
— Потому что один раз она предала — вольно или невольно — вашего отца, сообщив асфомантам разгадку анаграммы, а второй раз предала асфомантов, сообщив об их планах вашему отцу и, надо думать, понимая, к чему это поведет. Не смотрите на меня так удивленно, Володя. Что до меня — то я убежден, что террористов необходимо обнаруживать, разоблачать и карать, но я же не о себе говорю, а о Соне. Я пытаюсь восстановить ее логику. Видимо, все это мучило ее не на шутку. Но главное, я думаю, все-таки не это. Хуже всего было то, что она сама описала, назвала словами… Она чувствовала себя лишней. Третьей лишней. И не только… Лишним персонажем. Ей казалось, что она вообще лишняя, совсем…
— Это потому, что я — скотина, — с горечью проговорил я. — Все это происходило у меня под боком, а я ничего не замечал. Был, видите ли, занят! Отвлекся!
— Не думаю, Володя, что мы могли бы что-то изменить… — Мышкин задумчиво покачал головой. — Что ж… Впредь будем стараться не выпускать никого из близких из поля зрения…
Он сказал: «мы», как бы разделив со мной вину — без всяких на то оснований. Я это оценил. Оставался последний вопрос — совсем уж дурацкий. Я чувствовал, что дурацкий, но все-таки спросил.
— Еще я вот чего не понял… Помните, моя мать говорила про Марфушу и отца?.. Про то, что она его всегда любила?..
— Помню, — кивнул Мышкин. — Но я, Володя, знаете, не психолог…
— Да нет, я о другом! Почему мать говорила в первом лице? «Ненавижу», «люблю»… Я думал, это она про себя…
— Ах, это!.. Это цитата, Володя… — пробормотал Мышкин, отводя глаза. — Стихотворение Катулла. «Ненавижу и люблю… Как это так — ты, может быть, спросишь. Не знаю. Но чувствую так — и страдаю…» Примерно так…
Я смутился. Но он смутился еще сильнее. Ему совсем не хотелось уличать меня в невежестве, не хотелось обижать даже ненароком. И это я тоже оценил…
В тот же вечер мы с матерью сидели вдвоем в гостиной и старательно беседовали о посторонних предметах. Мы боялись друг друга травмировать. В результате беседа наша напоминала не то бег с препятствиями, не то стершуюся местами магнитофонную ленту. Во время очередной паузы дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел Саша. Все наши усилия тут же пошли насмарку — в руке у него была газета. Разумеется, та самая. С совершенно непроницаемым видом он подошел и протянул ее мне.
— Прошу прощения, — произнес он каким-то чудным, механическим голосом, начисто лишенным интонаций. — Я взял ее у вас в комнате. Я подозревал вас. Все это время. Из-за Кроноса. Я ошибся. Прошу прощения.
— Прощаю, — величественно кивнул я. — А откуда вы вообще узнали про газету?
— Я видел, как Ольга над ней сидела. А потом увидел, что вы с ней тоже носитесь. Вы пару раз с ней к столу выходили. И заголовок… про асфомантов. Я подумал — там что-то важное, может, какой-то ключ… И взял. Извините.
Сквозь внешнюю непроницаемость Саши сквозило адское смущение.
— Да ладно вам, Саша. Все в порядке. Проехали, — сказал я.
Он развернулся, как солдат на параде — налево, кругом! — и вышел из комнаты.
— О господи! — вздохнула мать. — Шерлок Холмс! Сам вроде нашего Петьки!
И все-таки его приход сделал свое дело. Глупо было возвращаться к светской беседе. Мы заговорили о том, что нас действительно занимало. Ведь когда назовешь вещи своими именами, то становится как-то… легче…
Ну вот. Очень странно, но я добрался до конца. Никак не думал, что доберусь — теперь-то уже можно признаться. А потом как-то увлекся, втянулся… Понравилось. Писать понравилось, процесс, а не результат. С последним — сложнее… Перечитал первый раз — вроде неплохо, потом второй — все не то и не так. Третий — вроде опять ничего. Тут я понял, что надо завязывать и оставлять все, как есть. Хотел дать почитать Машке, но не решился. Там ведь про нее тоже написано. И вообще…
И вот теперь я пытаюсь понять — помогло мне мое сочинение или нет? Сказать трудно. Скорее пока нет. Пожалуй, даже наоборот, и это нормально. Я ведь все заново раскопал и разбередил. Надо подождать, пока все уляжется.
Есть тут еще один момент. Пока этот текст лежит здесь, у меня на столе… это все еще часть моей жизни, вроде дневника или мемуаров… Что-то сугубо личное. Вот если бы он начал самостоятельную жизнь… Иными словами, если б его напечатали… Я бы увидел его на прилавке, в ярком переплете с какой-нибудь дурацкой картинкой… Вот тогда, я думаю, мне бы полегчало. Тогда эти страсти стали бы не событиями моей жизни, а сюжетом. Одним из множества других, изложенных в книжках с яркими обложками.
В общем, чего темнить… Я уже показывал его издателям… Сказали, ничего, годится, только надо бы упростить, поубирать цитаты. «Фауста», говорят, никто не читает… «Первую любовь» хоть в школе проходят, а «Фауста» уж точно никто не знает. И оперу не слышали…
А Мышкин советует оставить все, как есть. Он читал, говорит — понравилось. Если, конечно, не лжет — по доброте душевной…
