Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна
Я ничего не мог понять. Я заметался. Кому и зачем она понадобилась? И что теперь делать? Тут автопилот неожиданно подкинул мне новую мысль: «Тимоша!». Тимоша, страстно хотевший узнать, где Сонька, Тимоша, так неожиданно помрачневший в конце нашего последнего разговора, как будто ему не понравилось что-то в моих словах. Я мог бы поручиться, что в тот момент он не придуривался. Что-то в нем было такое… абсолютно неподдельное. Я давно забыл о том разговоре и, может, никогда бы и не вспомнил, если бы не все то же странное обострение чувств. Ничего конкретного я, впрочем, не помнил. Что-то там было такое… что меня задело… обеспокоило, что ли… и Тимоша тоже пал духом… когда я сказал ему… что я ему сказал?
Не знаю, что бы я стал делать, если бы его не оказалось дома. Должно быть, отправился бы на поиски. К счастью, не пришлось. Между прочим, хотите верьте — хотите нет, но задавшись целью увидеть Тимошу, я начисто забыл про револьвер. То есть не про то, что я его обнаружил, а про то, что оставляю его у себя под подушкой. Все мои помыслы сосредоточились на том, чтобы найти в старой записной книжке Тимошин городской адрес и как можно скорее по этому адресу добраться.
Должно быть, вид у меня был впечатляющий. Тимоша не стал ни ерничать, ни хамить. Хотя… Ему и самому было не до того. Это я вскоре понял…
— Проходи, — сказал он, смерив меня пристальным взглядом. — Садись.
В углу стояло и валялось несколько пустых бутылок, однако Тимоша не выглядел пьяным. Похмельным — да, может быть. Глаза были красные.
— Тимоша, — начал я почти умоляюще, — ты что-то узнал… понял?… Про Соньку… Скажи мне, очень тебя прошу. Прошу… очень.
— А я думал, ты понял… — протянул он, как-то странно растягивая губы и щурясь. — А ты, оказывается, забыл…
— Тимоша! — снова взмолился я.
— Помнишь, она рассказывала когда-то… сто лет назад… когда мы в войну играли… Будто бы дед говорил ее матери, что в войну, когда объявляли: «самолет улетел в сторону моря»… — он снова сделал это странное движение губами и отвернулся.
— Это значило — самолет сбит, — машинально продолжил я.
Я вспомнил. Все вспомнил. Игру в войну вспомнил и Сонькины рассказы… И еще я понял, что означает Тимошина странная гримаса. Он изо всех сил сдерживал слезы.
Вот так, значит. Лишний персонаж… И все-таки я не верил, не мог поверить, никак.
— А больше я ничего не знаю, — неожиданно громко сказал он, предвосхитив мой вопрос. — Только вот это… К морю… Но ее нигде нет. Нигде, понимаешь? И ведь уже давно.
У меня вдруг дико зазвенело в ушах.
— Выпей! — сказал Тимоша.
Я отчаянно замотал головой.
— Не могу. Выпью — и сдохну на месте.
— От воды-то?
Я покорно взял из его рук стакан. Пока я пил, стуча зубами о край, он заговорил снова:
— Это все он… Любовь, туды твою… Голову ей заморочил…
Я взглянул на него с удивлением, не понимая, к чему повторять то, что и так очевидно.
— Голову ей забивал, говорю, — мрачно продолжал он между тем. — Свобода-несвобода, условности, поступки, все переделать… все на хрен, короче… — с каждым словом его речь становилась все более туманной. — С этими ее свел… Как их? Ну с гадами, с этими… Угощал тоже. А может, они угощали — не знаю.
— Угощал? — растерянно переспросил я.
— Ну да, наркотой кормил, угощал, ясно тебе? А может, это они угощали — точно не скажу…
— Отец давал Соньке наркотики? — я не верил своим ушам.
— Дава-ал! — с ненавистью протянул он. — С понтом, для дела… Чтобы освободиться там от чего-то… хрен знает… Философию под это дело подводил!
— Откуда ты все это знаешь? — невольно сорвалось у меня с языка. Не надо было спрашивать, это могло его разозлить, и к тому же — я ведь и так знал ответ.
— Я-то? Я все-о-о знаю. Я с нее глаз не спускал. И к Ольге, между прочим, из-за нее… втерся… А потом… Потом она смылась. А я прошляпил, козел. Ты говоришь — откуда? А она, между прочим, не очень-то и скрывалась. Гордилась даже. Она у него вроде подопытного кролика была — вот хочешь перь, хочешь не верь. Эксперименты ставил… Сволочь! А последнее время она совсем была какая-то… не в себе. Вот когда к Ольке приезжала… и до того тоже… Про какое-то предательство ладила. А кто предал, кого предал — не поймешь. Я думал — это она про него, про то, что он ее предал, папаша твой — ну вот, когда с Ольгой спутался. А потом понял: нет, не то. Это она про себя говорила. Вроде, она кого-то предала, причем дважды. Не понял я, — с тоской повторил он. — Такая была чудная… И говорила чудно… Ничего я не понял…
Он запустил руки в волосы и стал быстро-быстро ходить взад-вперед по комнате. Ох, каким же я себя чувствовал дерьмом! Он корил себя за то, что недопонял, не сумел ничего предпринять. Тимоша… шут, шпион, которого я привык считать ничтожеством… А я-то, я-то все время был тут же и вообще на все плевать хотел! То есть не то что плевать… а просто не видел дальше собственного носа. Это я, я, а не Тимоша, должен был схватить ее за руку и остановить. У меня, видишь ли, была драма! Да если бы я знал, что он вытворяет, я бы просто его убил! То есть… Последняя мысль меня самого ошарашила и одновременно слегка отрезвила. Мое-то «убил», конечно, было фигурой речи… а кто-то сделал это вместо меня — в самом что ни на есть прямом, а не переносном смысле. Не исключено, правда, что у того человека были совсем другие резоны. Из-за кого же его все-таки убили? Из-за Соньки? Из-за Ольги? Или вообще из-за кого-то или чего-то другого?
«Шут с ним, впрочем, с убийцей, — пронеслось у меня в голове. — Потом. Все это потом». В тот момент меня интересовала Сонька и только Сонька. Все было одно к одному… И все-таки я не верил. Не до конца верил, не мог. «Газета! — вдруг выдал мой автопилот. — Найти газету!» Я не знал, где ее искать. Пойти в библиотеку? Оказаться в читальном зале, среди множества людей, занятых нормальными, спокойными делами? Почему-то мне было страшно об этом подумать. Мне казалось, что блаженной библиотечной тишины я уж точно не выдержу — вдруг возьму и завизжу, заору как резаный или выкину что-нибудь в этом роде.
«Мышкин!» — такова была моя следующая мысль, давно уже гнездившаяся в укромном уголке сознания. Постепенно она разрослась и вытеснила все остальные соображения. Я забыл про револьвер и про то, что боялся выдать мать. Все забыл. Мне срочно нужен был Мышкин. У него, кстати, и газета была. Мне решительно недосуг было подумать, кто и зачем прибрал к рукам мою!
Я позвонил ему из ближайшего автомата. Телефон не отвечал. Я позвонил из второго, из третьего, я звонил каждые пять минут — и так, в общей сложности, в течение получаса, постепенно впадая в отчаяние. Но тут снова сработал автопилот, он же — внутренний голос, и, между прочим, это было одно из самых удивительных его выступлений. «В больницу!» — скомандовал он. Честное слово, я чуть было не спросил: «В какую больницу?», но спохватился…
Войдя в больничный парк, я вдруг немного опомнился, а опомнившись, растерялся. Ну вот, я приехал в больницу — а дальше что? Зачем мне Глинка? Мне не Глинка нужен, а Мышкин! В тот день, кстати, резко похолодало, люди вокруг были в плащах и в куртках, кое-кто даже в шапках, а я выскочил из дому в тонком свитере, так что пока я стоял и размышлял, меня начал бить колотун. Я подумал, что лучше развернуться и уйти. Но — куда? На работе Мышкина не было… Домой, к револьверу? Чтобы согреться, я немного попрыгал на месте под удивленными взглядами редких гуляющих и пустился трусцой наугад по какой-то аллее. Между прочим, выходило, что я со всех ног несусь в психушку. Но в тот момент я не мог оценить пикантности ситуации — мне было совсем не до того.
Знаменательно, что, увидев на лавочке две знакомые фигуры, я ничуть не удивился. А вообще-то совпадение было довольно странное. До сих пор не знаю, как я мог угадать, что Мышкин поедет к Глинке именно в это время. Теоретически он мог быть в двадцати других местах. Я никогда не спрашивал, сколько дел он ведет одновременно, но, думаю, ему было чем заняться, кроме нашей семейки. И тем не менее он был здесь. Вдвоем они смотрелись довольно странно. На Глинке был темно-синий плащ, казавшийся куцым, потому что из-под него со всех сторон: снизу, сверху, из рукавов — выглядывал белый халат. Мышкин был в черном пальто и, к моему изумлению, в шляпе. Толстый и тонкий сидели вдвоем на лавочке, голова к голове, как сообщники, и о чем-то негромко беседовали.
