Ольга Хмельницкая - Темное прошлое прекрасного принца
«Отбить, что ли, его», – по привычке подумала она, и ей стало ужасно стыдно.
– На самом деле я плохо читаю по-арабски, – махнул рукой Рем, продолжая разговор. – Я же не работал по специальности, а сразу занялся продюсированием. Правда, в советские времена это по-другому называлось.
Кофеварка выключилась. Рем вытащил из нее прозрачную колбу с бурой жидкостью и налил в две чашки. Василиса, взяв свой кофе, подошла к окну, откуда открывался вид на речную пойму. В ночное время, правда, панорама не особо впечатляла.
– Кстати, о продюсировании, – сказал Рем, переводя разговор в деловое русло, – ты сделала калькуляцию убытков?
– Да.
– Мы много потеряем?
– Обанкротимся.
– Плохо. Ксения влюбилась очень некстати. Дорогая любовь получается, – спокойно сказал Рем, глядя на Василису в упор. Его темные глаза выглядели почти веселыми.
– Вас не пугает банкротство?
– Нет. Я трижды в своей жизни был банкротом и, как видишь, все еще жив и неплохо себя чувствую. На самом деле трудности меня подстегивают. В экстремальных ситуациях я собираюсь в кулак и сражаюсь до последнего.
– Я не вижу, что тут можно сделать, – призналась Василиса, махнув в воздухе рукой с длинными аристократическими пальцами.
– Все равно, – пояснил Рем, – сдаваться нельзя. Будем сражаться до последнего патрона. Нам надо заставить ее петь несмотря на то, что наша красавица потеряла интерес к материальному миру.
– Ей повезло, – задумчиво сказала Василиса, отхлебывая кофе. – На самом деле люди, которые никак не могут полюбить, – самые несчастные.
Майя сидела на табурете и страдала из-за собственной беспринципности. Мало того, что она увела мужа у лучшей подруги, так теперь еще и засматривается на соседа сестры. А ведь Алена явно заинтересована в этом молодом человеке. Близко посаженные глаза Майи возмущенно моргнули, она изо всех сил пыталась отогнать безнравственные мысли.
– Хотите, я почитаю вам свои стихи? – вдруг сказал Роман, отставляя чашку с чаем в сторону.
– Конечно, читайте, – подбодрил поэта Олег, слегка удивившись.
Роман откинулся на стуле и начал:
Я сомневаюсь в том, что яУмнее крошки-муравья.Ведь крошка-муравей ползетИ крошку сахара грызет,А я из пачки сигаретВытаскиваю на тот свет билет.И завтра понесут меняИ закопают у плетня.
– Как трагично, – фыркнула Майя, закуривая, – тем более что все плетни остались в девятнадцатом веке. У нас только заборы остались, с сеткой-рабицей.
– Наоборот, комично, – захохотал Олег, – надо стишки такие на пачках сигаретных печатать!
Алена молчала, глядя на Романа. Ее тонкие черные брови красиво выделялись на фоне светлой кожи.
– Могу еще один рассказать, – сказал поэт, пригладив рыжие волосы.
Машины ревут, машины гудят,Бегут пешеходы, на зебру глядя,Автомобили, как страшные звери,Готовы сожрать их, как будто газелей.Постой, пешеход, не спеши, не лети,Не факт, что врач сможет тебя спасти.
– Еще трагичнее, – сказала Майя, делая глубокую затяжку. – Теперь я понимаю, почему тебя не печатают. У тебя какие-то стихи инфантильные.
– А мне понравились, – сказал Олег, с одобрением глядя на Романа, – у вас стихи не инфантильные, а остросоциальные. Так и надо, поэт должен откликаться на актуальные жизненные проблемы. Помните? Поэт в России – больше, чем поэт!
– Помним, – вздохнула Майя. Почему-то ей было ужасно стыдно и неловко оттого, что Роман читает свои стихи, да еще и с выражением, как на школьном утреннике.
Алена слушала, как тактично Олег нахваливает стихи Романа, и сосед нравился ей все больше и больше.
– Людям, которые никак не могут полюбить, присущ вещизм, – вздохнул Рем.
– Согласна, – согласилась Василиса. – Они обычно очень привязаны к объектам материального мира и озабочены то новой курткой, то новым телевизором, то холодильником, то сапогами и ботинками. И что? Кто-то кого-то когда-то полюбил из-за наличия сапог?
– Ха-ха, – рассмеялся Фильчиков. – Но если не греет любовь, то должно зимой хоть что-то греть? Например, те же самые сапоги.
– Первые – да, я согласна, – кивнула Василиса, – но вторые, третьи, четвертые и пятые уже ни к чему, они тепла не добавят. Их покупают, чтобы настроение поднять, а не для того, чтобы греть зимой ноги.
У нее были большие, выразительные глаза в ореоле пушистых ресниц. Грузин, продюсер и вообще очень богатый человек, Рем Фильчиков смотрел на Сусанину и думал, что готов обменять множество юных звездочек, жаждущих свести близкое знакомство с всесильным продюсером, на одну мудрую красавицу-Василису.
– Я понял твою мысль, – сказал Рем, доставая из навесного шкафчика сахар в серебряной сахарнице, – человек, который кого-то любит, но не имеет сапог, более счастлив, чем тот, кто с сапогами, но никого не любит.
– Да.
– А я убежден, – сказал Фильчиков, – ставя сахарницу на стол, – что лучше всего быть и с любовью, и с сапогами. Разве не так?
И он насмешливо поглядел на Сусанину.
– То есть ты хочешь сказать, что нам надо убедить Ксению Дюк спеть, потому что лучше быть и с любимым, и с карьерой.
– Да. Но так как с любимым у девочки нашей проблемы, нам надо давить на то, что лучше быть без любимого, но хотя бы с работой, чем без того и без другого. Ибо если она завтра утром не пойдет петь, без работы окажется не только она, но и мы все, а я – еще и с долгами.
Василиса налила себе еще кофе из колбы. За окном было темно, и открывающаяся картина напоминала о болотах, на которых жила собака Баскервилей. Сусанина поежилась. Рем подошел к ней сзади и положил руки на хрупкие женственные плечи. Его сердце билось как сумасшедшее.
«Ой», – подумала идеалистка и романтик Василиса, чуть не упав в обморок от изумления.
Еще бы! Сам Фильчиков, ее шеф и тайная страсть, обнимает ее ночью в своей шикарной квартире, одетый в банный халат, который слегка распахнулся и обнажил темные курчавые волосы на груди. Нет, это невероятно!
– Пойдем со мной, дорогая. О делах поговорим позже, время еще терпит, – сказал Рем и увлек потрясенного бухгалтера в спальню.
Полину разбудила тишина. Храп, от которого вибрировали стены и дрожали стекла, стих. Она встала, завернулась в одеяло и пошла на кухню. Девушка прекрасно знала, что если храп стих, то родитель проснулся, а если он проснулся, то его можно найти на кухне, у холодильника.
Так и оказалось. Петр Петрович Сусанин стоял у стола в растянутых на коленях спортивных штанах и ел колбасу.
Колбаса пахла просто одуряюще. В смысле, Полине почти сразу же стало дурно.
– А где мама? – спросил Петр Петрович с набитым ртом. – Спит?
Полина села на табуретку и посмотрела на часы. Была глубокая ночь.
– Уехала, – вздохнула она, – повезла своему шефу отчет об убытках.
– Не понял, – сказал папа и даже перестал жевать колбасу.
Полина закатила глаза с перманентным макияжем, вздохнула и постучала пальчиками по столу.
– Дюк бузит, – сказала она.
– Опять?
– А что, она уже бузила?
– Маман говорила, что она однажды сбежала с концерта на футбольный матч. Скандал был до небес.
– Тогда понятно, – сказала Полина, – значит, у нас продолжение банкета… тьфу, этой истории. Ксения поссорилась со своим футболистом, закрылась в квартире, срывает все сроки, льет слезы и хочет то ли повеситься, то ли утопиться. Скорее второе, так как она, по слухам, пыталась записаться в бассейн.
– Юное дарование застраховано?
Петр Петрович снова принялся за колбасу.
– Что? Не знаю.
– Такой случай может быть внесен в страховой договор.
– Влюбленность? В страховой договор? Сомневаюсь.
– Да не влюбленность в чистом виде, а психическое расстройство. Опытный психолог легко докажет, что невротическая любовь – это частный случай навязчивого состояния, то есть является страховым случаем, если, конечно, есть такой пункт, как сумасшествие исполнителя. Или хотя бы его болезнь. Душевный недуг тоже вполне может попадать под определение «болезнь».
– Никогда не слышала, чтобы продюсерские центры страховали своих подопечных.
– Не подопечных. Бизнес. Например, можно застраховать риски, связанные с болезнью артиста. А острая влюбленность – это тоже болезнь. Ну подумай, Полина, ты же юрист, нотариус. Ты же должна это понимать!
– Что-то я не слышала, чтобы маманя хоть раз говорила о страховых платежах, – с сомнением покачала головой Полина.
– Ладно, – махнул рукой Петр Петрович, – все это нас не касается. Разберутся они как-нибудь там со своей сверхталантливой Дюк.
– Бери выше. Гениальной!
– Сколько ей, кстати, лет?
– Девятнадцать.
– И уже мальчики в голове, – сказал Сусанин с набитым ртом.
– Точно. В ее годы я с утра до ночи корпела над учебниками по хозяйственному праву.
– И правильно делала, – кивнул Петр Петрович, съел последний кусок докторской и пригорюнился.
