Владимир Югов - Трижды приговоренный к "вышке"
И самым страшным было следующее: перед тем, как забрать его, истинного убийцу, Пианиста вонючего, шли ребятки, которые были не виноваты, понял, нет! Ставили их за него, вонючего музыкашку, к стеночке. А он, гад, скрыто в то время жил, новую бабу-красавицу отхватил, женился, не дрогнул, понял, нет? Мускулом не дрогнул! А те парились… Их, троих сразу, к стеночке, за такую суку! Наяривал на своей бандуре. А тех… Это по-честному?
Такие дела, как у Пианиста, — на ладони. Старик-спекулянт, к примеру, пришел сюда из города, в котором жил Пианист. Знал про убийство досконально. Он ходил тогда на его суд с удовольствием. И теперь вспоминал нередко, как сам Пианист сказал: «Я убил!» Он шарахался от Пианиста всякий раз, даже в камере, даже в строю.
— Я что? — кричал. — Я святой против него. Чё там я сделал? Ну торговал кое-чем… И что? Разве всех можно снабдить тем, что у меня было?
Когда к Пианисту зачастил адвокат, у старика случился однажды приступ, как сказал Сыч, бешенства. Старик метался и орал: вот, мол, она справедливость! К убийце ходют, а к нему, старику, почти невинному, и не являются, посадили — и крышка.
Здесь были свои понятия. Единодушное почти мнение: как следователь захочет — так и будет. Но чтобы подвесили убийство — расскажи дураку! Пианист первое время этого не понимал. Он несколько раз в припадке откровения начинал про следователя, который им «диктовал». Глядели на него не только не сочувственно, а зло. Врет! К тому же, всем до единого было жалко девчонку. Росла без отца, одна мать, надеялась на помощницу, а он, падла, сластена, взял кирпич и ахнул. Побоялся алиментов, сволота!
Особенно непримиримо выступал старик-спекулянт. Пункт за пунктом он развенчивал все россказни Пианиста.
Версия об убийстве Светланы Иваненко Дмитриевским (на самом деле, по его словам, которую он не только не убивал, но до этого никогда не видел об этом Дмитриевский неоднократно заявлял) возникла по судебным документам (это Гордий тщательно проанализировал) при следующих обстоятельствах.
Когда отпустили тех, троих, первоначально обвиненных в убийстве, а потом, как оказалось, невиновных, приехавший новый следователь по особо важным делам прокуратуры, возглавивший следственную бригаду, шел первое время — так ему показалось — на поводу у обстоятельств. По версии, уже разработанной, Иваненко должны были убить так: встретили в глухом переулке, она стала сопротивляться, пришлось убить. Но такие «убийцы» уже шли. Их отпустили. Новых нет. А дело не терпит отлагательства. Вдруг мелькнула мысль, и эту мысль подсказала одна из новых свидетельниц: а ведь Светлану Иваненко убил тот, кто ее хорошо знал!
В общем-то вполне нормальная версия.
Убил тот, кого она хорошо, действительно, знала и кто был с ней близок. Во всяком случае, убийца должен быть не посторонним для нее человеком. Он так ухватился за эту версию, что другого уже и не предполагал. Им была выдвинута догадка, что у Светланы был любовник, который и убил ее. Одна из соучениц покойной, некто Щербакова, показала следователю, будто Светлана однажды рассказывала: ей нравится музыкант по имени Валентин. Последовали после этого показания 78-летнего дяди Дмитриевского. Племянник у него не только «музыкант», но и «Валентин». Дядя Дмитриевского — фамилия Печера, по специальности врач, — сказал: племянник, Валентин Дмитриевский, когда-то брал у него для кого-то направление для определения беременности. Так следователь пришел к выводу, что любовником Иваненко был Валентин Дмитриевский, который и убил ее в связи с возникшими опасениями о ее беременности. Тем более, Дмитриевский, музыкант, собирался жениться. Свадьба была, как говорят, на носу. Избавиться от надоедливой, влюбленной по уши Светланы, девушки очень восторженной, до самозабвения любящей музыку (а что стоит игра, естественно, музыканта такого высочайшего класса, как Дмитриевский! Да в него все девчонки консерватории были влюблены!).
— Я был 6 сентября арестован, — много раз повторял поначалу в камере Дмитриевский (он тогда глядел на свое окружение, как на доброе, во многом невинное — его же тоже взяли ни за что). — На протяжении трех дней я категорически отрицал какую-либо причастность к убийству, а затем стал признавать себя виновным. Но поскольку мои признания не совпадали с фактическими обстоятельствами, установленными моим следователем, меня допрашивали и допрашивали… Я отрицал, но дали вышку. А потом…
Уже в тюрьме Сыч спросил как-то:
— Сколько раз тебя, к примеру, допрашивали? Ну в первый раз? Когда вышку впаяли?
— Я насчитал 168 раз.
— Иди ты! Врешь же!
— Не вру.
— Врет все, — скривился старик. Он в это время жил рядом с Пианистом. Меня и то раз двадцать всего допрашивали. А у меня дело — ого-го! Золотишко, да еще кое-что…
Старик не скрывал, что он занимался скупкой золота. Последний раз он скупил золотые монеты у бригадира строителей Богачева. Тот нашел их на чердаке ремонтируемого бригадой дома.
— Как я связался с ним! — охал старик. — Сволочь продажная! Его же засекли. А он уверял, что все в норме… Бес попутал. Жадность!
Своя политика была у старика: этими откровениями (не нашли, псы, где запасец хранится) подыскал он для себя здешних защитников, которые надеялись на его милость — а вдруг откроется? Не с собой же в могилу забирать! Старик жил под двойной, таким образом, охраной, и горе Пианиста было еще и в том, что он навлек на себя неприязнь старика. Старик, поняв, что сидеть ему до посинения, ударился в религию, убийц не жаловал, их ненавидел. Все эти чудеса в решете в отношении того, что Пианист на втором суде сам взял на себя убийство, чтобы не подзалететь под вышку, вызывали в нем отвращение. «Ишь ты! Убил, загубил душу и теперь крутит!» Потом старик верил в закон, который не пришпилит то, что ты не сделал. Человек делает и без того столько, что хватит любому следователю, чтобы упечь его до дна и покрышки.
— Не бреши! — шипел он всякий раз на Пианиста. — Убил — так и говори, что убийца. — Он глядел на тонкие нервные пальцы Пианиста со страхом. Дьявольские пальцы-то! Такими сожмет — сразу задушит! Дьявола это руки, в кровище!
Когда Пианисту предложили сыграть на рояле (это было полгода назад), старик испуганно умолял всех:
— Не глядите на руки, коли станет играть! Бог вас накажет! Он дьявол!
Но и старик уверовал в талант Пианиста. Он слушал его потом внимательно и всякий раз качал головой. «А може, и невинен», — шептал.
Пианист думал, что никогда уже не сможет играть. Он заплакал, когда правильно взял первый аккорд…
После первого же концерта Пианист как-то преобразился внутренне. Он почувствовал в себе новую силу. Не все потеряно! Нет…
А после этого концерта он, лежа на постели калачиком, в мечтах летал далеко. Он был дома, играл дома, все соседи собрались к ним, пришел Боярский с женой, они пьют чай с медом, за окном цветут вишни, гудят шмели… Их ребенок (пусть это будет даже девочка) бегает по саду, она так музыкальна, такой у нее изумительный слух, что слышит, как где-то чуточку сфальшивил отец…
Он и не заметил, как пришел бригадир.
Пианист лежал, все так же свернувшись калачиком.
Вытянутое умное лицо бригадира приблизилось к нему. Наступал выходной. В помещении, кроме них, никого не было.
— А… Послушай, Пианист… Ты спишь?
Бригадир редко удостаивал его своим вниманием.
Дмитриевский дернулся всем телом, ему хотелось на эти обыкновенные слова ответить заискивающе, по-собачьи лизнуть руку бригадира. Но он был так измочален концертом, что не хватило сил на заискивание и лебезение.
— Я слышу: ты не спишь! — сказал бригадир глухим, каким-то не своим, а взволнованно-человеческим голосом. — Ты знаешь… Сегодня я понял, Пианист, что ты — не убийца. До сего времени я думал, что ты подлец, гад, ничтожество. А сегодня я понял твою душу. Пианист! Я представляю, как все произошло. Он взял тебя на испуг, этот твой добродетель-следователь. Он решил показать, какой он умный. Не могли найти настоящего убийцу, он приехал и победил. К тому же сохранил тебе жизнь. Взял тебя, талантливого… Ты прости, Пианист, ты в самом деле талантливый малый… Но при этом бездарный человек. Ты трус. Обыкновенный трус. Ты поддался ему, стал подыгрывать. К чему? Ответь мне. Ответь хотя бы мне. Ты, я уверен, этому своему адвокату не доверился. Как всякий трус, ты боялся поначалу вышки, потом боялся пересуда, потому что в конце концов боялся опять же вышки. Вдруг тебя, такого талантливого, поставят к стенке! Бывает, Пианист. Здесь тебе тоже все уши про это прожужжали. Да, сидел здесь. Дали пятнадцать лет. Написал, требовал, и поставили после пересуда к стенке, так как вина его вышла тяжелей, чем он предполагал. Но он не думал, что начнется следствие, скорее — доследование… А я сегодня увидел по твоим глазам: доследования ты не боишься! То есть, когда ты играл, ты не боялся ничего! А сейчас, наверное, уже боишься. Доследование… Этот твой следователь… Дожмет тебя и разозлится главное — и конец! Все! Конец! Вот что ты лежишь и думаешь…
