Светлана Храмова - Контракт
Плюс Интернет, где отыщется все. Блуждаешь в сети, ища ответ на простой вопрос, уточняя дату или имя, мимоходом натыкаешься на чью-то пронзительную исповедь — почти навзрыд, чересчур! — плавно переключаешься на сайты политологов, перспективы государства Российского Митю живо интересовали.
Многочисленные эссе «версальца» Валерия Афанасьева он выучил почти наизусть, считал его человеком Возрождения, образцом для подражания. Трактовки Афанасьева изумительны: вольности на каждом шагу, но какая уверенность в праве играть именно так! Его диски Митей заслушаны до дыр — это звучащий котел, где в огне вдохновения плавятся личностные пристрастия большого художника, где редчайшая образованность (философия, литература, живопись, поэзия) соседствует с интересом к каббалистическим ритуалам (идеи «от лукавого», — ехидничал Митя, но с Афанасьевым увлекательно, никогда не знаешь, всерьез он говорит или дурачится), страстью к собиранию старинной мебели и знаменитых французских вин; это синтез искусств и радость бытия, это вакхические игры интеллекта. Афанасьеву нет равных, он олицетворяет неутомимость, свободный дух, желание жить и дышать полной грудью. Как бы Митя хотел говорить с ним, хотя б однажды! Только ради этого можно покинуть Россию, ведь кумир давно во Франции. В звездном статусе, а победа на конкурсе имени королевы Елизаветы мгновенно вывела его в число небожителей: на родину Афанасьев не вернулся.
Митя много об этом думал и заново убеждался, Афанасьев прав: раскрыться в полной мере талант русского музыканта может только за пределами России, дома творческое развитие стреножено чем-то вроде подобострастия, в первую очередь. Вечное и мерзкое: «Да ты на что замахнулся, холоп?» — из крови невыводимо, как вирус, у больших художников это главная причина для «навсегда за рубеж». «Да, право имею!» — и не старушку топором по голове бить, а вольно дышать, играть, петь и танцевать, не отвлекаясь на посторонние мысли. И если есть способность играть лучше других, то «за рубежами» это делать проще. Играть лучше других напряжения требует, труд на износ, а дома зависти много.
Митя жадно вникал в политические интриги и хитросплетения, страдал, вникая, но верил в «особый путь» и втайне надеялся, что здравый смысл восторжествует, конфликты утрясутся, проблемы решатся… сами собой. К тому же Митя ленился, необходимыми языками — английским, французским, немецким — занимался нехотя, от случая к случаю, его работоспособность ограничивалась литературой и музыкой. Играл на рояле со страстью, читал, забывая о времени, остальное откладывал в долгий ящик, но предчувствие, что бегство — единственный выход, только усиливалось. Пугающее предчувствие.
Изменение жизненного уклада представлялось Мите почти хулиганством. Он тут же потеряет способность играть, так ему казалось. Совиная природа — засыпал поздно (Исидора все объясняла индийской кровью в жилах, даже бессонницу называла медитацией) — облегчала ночные бдения в сети. Цеплялся за невинно торчащую строку горячей темы, линки уводили далеко, погружали в дебри чьего-то сознания, ненужного и лишнего, но затягивающего на какое-то время. Он удивлялся, обижался, досадовал, иногда восторгался, но оторваться не мог.
В одну из ночей отчаянного серфинга Митя набрел на дневник Илоны. Вначале удивился, даже сам не понял, почему зачитался на долгое время. Глупости, на первый взгляд, — но зло, бойко и весело. Два месяца он читал дневник светской журналистки и вертихвостки, вызывающе смелой и занозистой, снова и снова возвращался на ее страницу. Илону «знали решительно все», и «решительно все» недолюбливали, яростно сплетничали, обидчику она тут же портила настроение язвительным ответом. Но что-то в ней показалось близким и внятным, будто он встретил сестру. А сестры у него никогда не было. Он скучал по сестре. Определенно.
Однажды случилось чудо — они встретились после концерта в «Мариинке», Митя играл концерт Бетховена с оркестром. Дирижер — прославленный, именитый.
После рондо — синкопы и смена тональностей, началась финальная часть — искрометный взрывной бурлеск, пародия на широко распространенную формулу «народный праздник». Форте и фортиссимо, клавиатура задействована целиком. Нисходящие каскады октав прозвучали уверенно и властно. Окончание концерта вызвало бурные овации — Митя преподнес финал умело, четко рассчитав реакцию публики. Дирижер удивился. Под бурные овации он взметнул Митину руку театральным жестом и задержал ее в своей, чтобы застыть на миг в позе «рабочего и колхозницы», затем даже обнял Митю, и показалось — обнял искренне.
Продолжение вечера вышло фантастическим. Вележев редко соглашался присутствовать на «after-party», но в этот раз соблаговолил спуститься в ресторан — исполнение удачное, в Петербурге у Мити образовалось нечто вроде фанклуба, хотя он клуб всерьез не воспринимал. Но подружиться с дирижером хотелось. По пути его останавливали поклонники, просили подписать программку или афишу, тыкали в лицо букетами, целлофан металлически шелестел у самого носа, Митя уворачивался, показывая всем своим видом, что это его не касается. К успеху он неравнодушен, но стеснителен. Смущенная улыбка блуждала по Митиному лицу, странное соединение неловкости и упоения успехом. Уже в ресторане он, наконец, огляделся, ожидая продолжения восторгов.
Теперь, на впопыхах организованном банкете, дирижер не проявлял более интереса к его персоне. Здесь, внизу — скользнул рассеянной улыбкой и подчеркнуто отстранился: сыграли, произошло, было приятно, общие радости на этом закончились.
Дирижер горячо доказывал что-то спонсорам театра, он был эффектно эмоционален. Даже «эффективно» эмоционален, так верней.
Митя постоял с бокалом шампанского, прислонившись к стойке, он шампанское не очень любил и лишь для вида держал бокал в руке, неловко отвечая на приветствия, собрался было улизнуть незаметно, как из-под правого плеча вынырнула Илона собственной персоной!
Он сразу ее узнал: темные стриженые волосы, совсем недавно еще локоны, белокурые и кудрявые, подчеркнутая худоба, иссушившая недавно звучную, сочно налитую плоть. Слегка изможденной она показалась, но из ее записок он знал уже: изящество далось непросто, стоило ей длительных усилий. В ресторане Илона не пила, не ела, только изредка вынимала модный блокнот типа «молескин», писала что-то быстрым почерком, она ведь на работе. Обо всем происходящем она регулярно отчитывается в солидной газете, осознавшей падкость публики до информации о событиях закрытого типа. Митя заметил ее чуть раньше, чем она сама приблизилась, и чудесное появление Илоны воспринял не иначе как материализацию виртуальных фантазий.
Из ресторана они тогда убежали вместе. По ночному Петербургу шли вдоль витой ограды, тянущейся над водой, Илона коротко смеялась его шуткам, Митя и не знал, что умеет фантазировать, сочиняя забавные истории. Он так часто представлял себя в большой комнате с роялем — и, читая письма Шопена, выяснил, что великий композитор мечтал о том же! Обожал розыгрыши, мистификации, нежно любил не Жорж Санд, а ее хорошенькую и авантюрную дочку Соланж, не Марию Водзиньскую, а Войцеха Гжималу, именовал его не иначе как «Моя Жизнь!».
— Приятелю в Лондон писал вот так, например, — Митя цитировал по памяти: — «Пишу тебе глупости, прозябая, дожидаюсь зимы… Мечтаю то о Риме, то о счастье, то о горе».
Митя на миг замолчал, пролистывая в памяти письмо кумира, что так заинтересовало его. Он хотел сделать свои ощущения понятными для Илоны, то и дело сбивался, — не так часто разговаривал со светскими львицами, — но он об этом сейчас не думал, прогулка по морозу казалась естественной.
— О, вспомнил великолепный кусок, послушай внимательно. — Митя ускорил и шаг, и темп речи: — «Никто теперь не играет по моему вкусу, а я стал таким снисходительным, что мог бы с удовольствием слушать ораторию Совиньского и не умереть при этом. Мне вспоминается живописец Норблин, который рассказывал, как один художник в Риме увидел работу другого художника, и так ему стало неприятно, что он… умер». Так шутит человек, который давно стал для многих памятником, именем в нотах!
— Боже, какая грустная история! Художник умер от зависти? Или от разочарования? Или просто у него был плохой день. Такое тоже бывает.
Илона перестала смеяться, нахмурилась, потом снова расхохоталась. Митя тоже не удержался. Пустынные кварталы ненадолго перестали быть тихими, но разве двое могут наделать много шуму? А если и могут, то это приятный шум, несомненно. Митя увлеченно продолжал:
— И так далее в том же духе, ты не можешь себе представить, каким тонким человеком он был. Но переменчивым. Ко всем и ко всему. Его письма открыли мне такие вещи, о которых я раньше не думал. Играть музыку хорошо знакомого человека проще, понятней. «Мечтаю то о Риме, то о счастье, то о горе». Представляешь?
