Леонардо Падура - Прощай, Хемингуэй!

— Это не вера, нет. Просто он был великий писатель, а вовсе не чудовище, каким его иногда изображают. А вы сами не хемингуэевед?

Конде задумался, прежде чем ответить.

— Я был им, но потом сдал свой членский билет.

— Но вы полицейский или нет?

— То же самое. То есть я хочу сказать, что я уже и не полицейский.

— Так кто же вы? Если это, конечно, не секрет.

— Если бы я знал… Пока что твердо знаю, кем бы не хотел быть. Прежде всего не хочу быть полицейским: уж слишком многие из них, по моим наблюдениям, превращаются в мерзавцев, хотя их работа состоит как раз в том, чтобы подобных мерзавцев вылавливать. Кроме того, видели вы что-нибудь более неэстетичное, чем полицейский?

— Да, вы правы, — произнес Тенорио, немного подумав.

— Ну, а вы, как убежденный хемингуэевед, что сами думаете об этой истории?

— То, что произошло с тем человеком, загадка. Но я убежден, что Хемингуэй его не убивал. Говорю так, потому что много общался со стариками, которые его знали. Часто встречался с Раулем Вильярроем, когда он еще был жив, с Руперто, капитаном «Пилар», с Торибио Эрнандесом, который занимался у Хемингуэя бойцовыми петухами…

— Торибио Стриженый? Так он еще жив? — поразился Конде. По его расчетам и воспоминаниям, этому человеку должно бы быть теперь лет двести, если не больше.

— Жив-здоров и рассказывает про Хемингуэя жуткие вещи, хотя любит приврать… Так вот, беседуя со всеми этими людьми, я понял, что на самом деле Хемингуэй был гораздо лучше, чем казался. Каждому из них он чем-то да помог. Кстати, это относится и ко многим его друзьям. Всем, кто служил у него, он сделал что-то хорошее: одним простил серьезные проступки и оставил их работать в усадьбе, другим помог в трудных ситуациях. И очень хорошо всем им платил. Поэтому почти каждый его работник был готов ради него на все, даже убить, если бы Папа попросил.

— Даже убить?

— Ну, это так говорится… — Директор сообразил, что хватил через край, и поправился: — Во всяком случае, я думаю, некоторые из его слуг и в самом деле готовы были умереть за него.

— Это напоминает мне Вито Корлеоне. Я тебя выручаю, и ты становишься мне по гроб жизни обязан. Вот так и покупаются люди.

— Нет, это совсем другое.

— Ну-ка попробуйте меня переубедить.

— Возьмем Рауля Вильярроя. Когда Хемингуэй поселился в «Вихии», Рауль был беспризорным мальчишкой, сиротой. Хемингуэй его почти что усыновил. Он изменил жизнь Рауля, сделал из него человека, помог с постройкой собственного дома, стал крестным отцом его дочки… Разумеется, Рауль на все смотрел глазами своего хозяина. И он не один был такой. Руперто до сих пор вспоминает Хемингуэя чуть ли не с благоговением, и галисиец Феррер, его бывший врач, тоже. Да тот же Торибио, что бы он там ни плел, не задумываясь исполнил бы любую просьбу Хемингуэя. Кстати, как вам показался дом изнутри?

Конде взглянул на улицу, все еще в лужах после недавнего дождя, и постарался представить, до какой степени Хемингуэй мог манипулировать облагодетельствованными им людьми. Эти отношения зависимости создавали почву для опасного сговора.

— Вы бывали в доме раньше? — не отставал Тенорио, желавший во что бы то ни стало получить ответ.

— Нет. Там все очень интересно, — сказал Конде, чтобы отвязаться.

— Оружия вы, понятное дело, не видели.

— Нет. Оно ведь в Башне, не так ли?

— Частично… И уж конечно вам не попались на глаза трусики Авы Гарднер?

Конде от неожиданности вздрогнул:

— Чьи трусики?

— Авы Гарднер.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Нет, я их не видел. Но надеюсь исправить эту оплошность. Увидеть нижнее белье женщины — это почти то же самое, что увидеть ее обнаженной. Надо бы взглянуть. Какого они цвета?

— Черные. С кружевами. Хемингуэй заворачивал в них свой револьвер двадцать второго калибра.

— Надо бы взглянуть, — повторил Конде, словно персонаж Хемингуэя. Он поблагодарил Хуана Тенорио за помощь и попросил высадить его на ближайшем углу, так и не решившись спросить, кто из родителей директора совершил непростительный грех, на всю жизнь наградив его столь звучным и многозначительным именем.[5]

Конде любил бродить по Гаване летом под вечер, после того как прошел сильный дождь. Томительная жара обычно спадала до следующего дня, и в воздухе оставался запах влаги, бодривший, словно глоток рома, давая силы справиться с неутихающей главной болью его жизни.

У входа в дом он увидел Тощего Карлоса. И хотя уже много-много лет тот вовсе не был тощим, а стал жирной тушей, прикованной к инвалидному креслу, Конде упорно продолжал называть его старой кличкой, которую дал в далекие школьные годы, когда Карлос действительно был страшно худым, кожа да кости, и никому в голову не могло прийти, что спустя годы он превратится в инвалида войны — чужой войны. Они столько времени были связаны настоящей, чистой дружбой, что стали ближе, чем друзья, и больше, чем братья. Конде каждый вечер навещал Карлоса, чтобы вместе послушать ту же самую музыку, какую они слушали двадцать лет назад, поболтать о том о сем, выпить, когда было что, и жадно расправиться с удивительными блюдами, приготовленными руками Хосефины, матери Карлоса.

— Дождь тебя не зацепил? — крикнул Тощий, заметив его.

— Меня зацепило кое-что похуже. — И он рассказал историю про черные трусики, украшенные кружевами и воспоминаниями о самых соблазнительных складках на великолепной коже Авы Гарднер, — про трусики, которые он не обнаружил в доме Хемингуэя, но уже не мог не думать о них.

— Теряешь чутье, — проговорил Карлос. — Чтобы не заметить такие трусики…

— Просто я уже не полицейский, — оправдывался Конде.

— Не морочь мне голову, чудовище, для того чтобы обнаружить бельишко Авы Гарднер, не обязательно быть полицейским.

— Но все-таки полицейскому это сделать легче, разве не так?

— Так, конечно. Но ведь ты теперь у нас частный детектив. Дико звучит, правда?

— Более чем. — Конде на мгновение задумался, как бы осваиваясь со своей новой профессией. — Стало быть, теперь я тот самый гребаный частный детектив. Ну ты скажи…

— Чего ты еще не заметил, Марлоу?

— Много чего. Например, не узнал, кто убил этого… ну, того, чьи кости, и кем мог быть убитый. Зато обнаружил одну весьма грустную вещь, окончательную и бесповоротную: я понял, кого хочу видеть в роли убийцы.

— Это известно всей Гаване, Конде… Удивительнее всего, что ты раньше по нему с ума сходил.

— Мне нравилось, как он пишет.

— Кого ты хочешь обмануть? Тебе и сам он тоже нравился. Ты говорил, что это настоящий мужик. Помнишь тот день, когда ты всех нас заставил поехать в «Вихию»?

— Можешь не верить, но я в самом деле был тогда убежден, что он настоящий мужик. Впрочем, есть вещи, за которые его можно уважать. Он терпеть не мог политиков и любил собак.

— Кошек. Он предпочитал кошек.

— Да, верно… Но собаки ему тоже нравились, а политиков он не переносил…

— Слушай, а от Тамары никаких новостей?

Конде обвел взглядом улицу. Три месяца назад Тамара отправилась погостить в Милан, где жила ее сестра-близнец, вышедшая замуж за итальянца, и постепенно все реже стали приходить от нее послания и посылки с пармезаном или пакетом нарезки из ветчины, призванные как-то украсить жизнь. Конде в свое время воздержался от официального оформления отношений с этой женщиной, которая причинила ему столько страдании, которая в сорок пять лет по-прежнему нравилась ему так же, как в восемнадцать, и чье отсутствие вынуждало его к нелегкому воздержанию. Тем не менее от одной мысли о том, что Тамара может не вернуться на Кубу, где ее ждут постоянные отключения электричества, борьба за пропитание, уличная агрессия и зависимость от денег, сыра и ветчины, которые периодически посылала ей сестра, у него начинались боли в желудке, сердце и всяких других местах.

— Не начинай мне про это, — произнес он негромко.

— Она вернется, Конде.

— Твоими бы устами…

— Да, парень, крепко она тебя приложила.

— Я просто убит.

Карлос тряхнул головой. Он уже жалел, что затеял этот разговор, и потому поспешил сменить тему:

— А знаешь, я сегодня перечитал твои хемингуэевские рассказы. Они совсем неплохи, Конде.

— Ты до сих пор хранишь эту писанину? А говорил, что выбросишь…

— Но не выбросил и тебе тоже не собираюсь возвращать.

— Это правильно. Иначе я бы разорвал их в клочья. С каждым разом я все больше убеждаюсь, что Хемингуэй был порядочное дерьмо. Начать с того, что у него не было друзей…

— И это ужасно.

— Ужаснее ничего быть не может, Тощий. Разве что голод, который я сейчас испытываю. Кстати, а где наша кудесница очага?

— Отправилась на поиски оливкового масла первого отжима для салата…