Леонардо Падура - Прощай, Хемингуэй!
Пока Конде шел вверх по дороге под густыми тенистыми кронами пальм, сейб, казуарин и манго, он старался избавиться от этих горько-сладких воспоминаний, сохранившихся лишь благодаря болезненной настойчивости его памяти и вопреки убежденности в том, что время и жизнь могут уничтожить почти все, и когда наконец ему удалось освободиться от их щупалец, он различил впереди светлые очертания дома и башни, которую Мэри Хемингуэй велела выстроить, чтобы в ней работал ее муж, и которая в конце концов превратилась в обиталище пятидесяти семи кошек — именно столько официально числилось в усадьбе. Слева от нее, за низиной, в которой располагался бассейн, он поискал глазами силуэт «Пилар», переселившейся сюда тридцать с лишним лет назад, чтобы стать еще одним музейным экспонатом. Сам же дом, с его запертыми дверями и наглухо закрытыми окнами, в отсутствие экскурсантов, зевак и учеников писателя, всматривающихся через оконные проемы в застывшую личную жизнь мастера, показался Конде белым призраком, явившимся из загробного мира. Он бросил на него беглый взгляд и продолжил свой путь по узкой асфальтированной дорожке к самой возвышенной части усадьбы, откуда доносились голоса и беспорядочные удары кирок и лопат — они вгрызались в землю, чтобы выведать у нее тайну.
Первым, что он увидел, приблизившись, были корни поверженного манго. Косматые, они воинственно топорщились, напоминая волосы Медузы Горгоны, и взывали к недостижимому небу, откуда им была ниспослана смерть, которая вскрыла еще одну смерть. Чуть поодаль, в траншее, протянувшейся уже на несколько метров, он заметил головы трех мужчин, над ними вздымались кирка и лопаты, выбрасывавшие темную землю наверх, где образовалась порядочная горка, грозящая засыпать соседний фонтан, вода в котором перестала бить не менее тысячи лет назад. Конде молча подошел к яме и узнал в землекопах двух своих давних коллег, Креспо и Грека, вооруженных лопатами и оживленно беседующих друг с другом, в то время как третий, незнакомый ему мужчина, орудовал киркой.
— В последний раз я видел вас тоже в яме.
Застигнутые врасплох землекопы обернулись на голос.
— Мать моя! — проговорил Грек. — Ты только посмотри, кто к нам пришел.
Мужчина с киркой тоже прервал свое занятие и с беспокойством разглядывал вновь пришедшего, к которому уже собрались присоединиться, побросав лопаты, оба его напарника.
— Только не говори, что ты вернулся, — пораженно бормотал Креспо, пытаясь вылезти из траншеи. Для обоих годы тоже не прошли бесследно, и теперь это были сорокалетние мужчины, успевшие обзавестись брюшком, — им скорее пристало бы греться на солнышке где-нибудь на пляже, чем служить в полиции.
— Я пока еще не свихнулся, — ответил Конде и протянул руку, чтобы помочь приятелям выбраться из ямы.
— Сколько лет, Конде? — Грек разглядывал его так, словно он был экспонатом музея.
— Чертова уйма. Лучше не считать.
— Приятно тебя повидать. Маноло говорил нам…
— А кто это там в яме? — перебил Конде.
— Капрал Флейтес.
— Такой старый и всего-навсего капрал?
— Он вдобавок еще хромой и близорукий. И стихи пишет… Вот только поддает так, что просто тушите свет…
— Ну тогда еще хорошо, что он дослужился до капрала, — сказал Конде и приветствовал Флейтеса взмахом руки: если он такой любитель выпить и вдобавок чуть ли не поэт, то это свой человек. — Нашли что-нибудь?
— Да здесь ни хрена нет, Конде, — возмутился Креспо.
— Неужели это тебе пришла в голову идея перекопать всю усадьбу? — с укоризной проговорил Грек.
— Успокойся, это идея твоего начальника. Я здесь никто…
— А, так, значит, это Манолито… Дерьмо, а не начальник.
— Скажите мне правду: кто лучше начальник — Маноло или я?
Грек и Креспо переглянулись. Похоже, их одолевали сомнения. Наконец Креспо решился:
— Тут и обсуждать нечего. По сравнению с тобой Маноло просто ангел.
И оба захохотали.
— Какие же вы неблагодарные…
— Послушай, Конде, ты ведь у нас самый ученый и к тому же почти писатель… — Грек положил ему на плечо грязную руку и с ехидным видом кивнул в сторону Флейтеса: — Тут наш коллега рассказывает, будто однажды Хемингуэй дал пару раз своей жене по заднице за то, что она без разрешения срубила какой-то куст в усадьбе… Это правда?
— Не пару раз, а ровно три раза. И еще влепил ей оплеуху.
Капрал Флейтес гордо улыбнулся из ямы.
— Этот тип просто сбрендил, — убежденно заявил Креспо.
— Что-то такое было… Но не совсем. Я прочел в одной серьезной книге, что если муж время от времени лупит по заднице свою жену, то тем самым он способствует сохранению здоровой семьи.
— Это известно и без книг, — заметил Грек.
— Хорошо, ну а все-таки: совсем-совсем ничего не нашли?
— После того как извлекли все кости, обрывки материи и то, что осталось от ботинок, здесь попадаются одни только камни да корни.
— И все же должно быть хоть что-то еще. У меня такое предчувствие. Вот здесь оно сидит… — Конде коснулся пальцем своей груди чуть пониже левого соска. — Так что копайте дальше. Копайте, пока что-нибудь не обнаружится.
— А если не обнаружится ничего? — послышался голос капрала Флейтеса со дна ямы.
— Усадьба большая, что-нибудь да найдется, — был ответ Конде. — А сейчас я схожу к директору музея, мне надо войти в дом… Кстати, где раздобыли это объявление, что висит у входа?
— В соседней пиццерии. Но они просили потом вернуть, — сообщил Грек.
— Ладно, увидимся, когда вы закончите. — И Конде зашагал в сторону от ямы.
— Послушай, Конде, — крикнул вдогонку Креспо, — все-таки лучше тебе не возвращаться в полицию, понял?
Он только улыбнулся в ответ и направился к бывшему гаражу, где теперь располагалась дирекция музея. Директор, мулат, по возрасту чуть моложе Конде, представился как Хуан Тенорио и на поверку оказался не слишком симпатичным, излишне любезным и надоедливым. Бывший полицейский сразу постарался остановить поток его красноречия: как хороший директор Тенорио стремился продемонстрировать все, что он знал о Хемингуэе и усадьбе «Вихия», и вызвался быть гидом Конде. Тот, как только мог вежливо, но недвусмысленно, отклонил предложение: его первое посещение дома писателя касалось только их двоих, его и Хемингуэя, и он должен был провести эту встречу спокойно и без свидетелей.
— Сейчас десять… До которого часа я могу находиться в доме? — спросил он у директора, вручившего ему ключи от дверей.
— Мы заканчиваем в четыре. Но если вам понадобится…
— Да нет, я пробуду там недолго. Только чтобы никто меня не беспокоил. Не бойтесь, я ничего не украду. Спасибо за ключи.
С этими словами он покинул директора. Преодолев шесть ступенек, отделявших подъездную дорогу от плоской площадки, на которой стоял дом, он остановился и глубоко вздохнул. Потом сделал еще шесть шагов и, оказавшись у парадной двери, вставил ключ в замочную скважину. Стоя одной ногой уже внутри дома, он почувствовал, что если сделает шаг, то лишится возможности отступить, и ему вдруг захотелось снова запереть дверь и удалиться подобру-поздорову.
Однако же он сделал этот шаг, протянул руку и, нащупав выключатель, зажег свет в гостиной. Перед его глазами вновь возникла грустная, застывшая во времени панорама того, что некогда было домом, где жили люди — спали, ели, любили, страдали. Но это место выглядело совершенно ирреальным не только потому, что было превращено в музей: дом в усадьбе «Вихия» всегда был чем-то вроде молельни для паломников или же театральной декорации, выстроенной скорее для некоего персонажа, чем для живого человека. Так, Конде казалось оскорбительным, что тысячи книг, десятки картин и рисунков вынуждены здесь вступать в горестное соперничество с ружьями, патронташами, копьями и ножами, с укоризненно глядящими со стен головами жертв разгулявшейся отваги писателя — его охотничьими трофеями, свидетельствующими лишь о страсти убивать, о стремлении все время щекотать себе нервы.
Сейчас в доме отсутствовали многие из картин, самые ценные, — их вывезла с Кубы Мэри Уэлш; отсутствовали также некоторые документы и письма, сожженные, как утверждали, вдовой Хемингуэя в ее последний приезд в «Вихию» вскоре после смерти писателя; отсутствовали и люди, способные хоть немного оживить это место: хозяева, слуги, обычные и особые гости и даже кое-кто из журналистов, кому удалось преодолеть барьер uninvited и получить возможность в течение нескольких минут беседовать с живым богом американской литературы. Не было и кошек, вспомнил Конде. Но прежде всего не хватало света. Бывший полицейский открыл одну за другой ставни, начав с гостиной и закончив кухней и туалетами. Теплый утренний свет пошел на пользу дому, проникнув внутрь вместе с запахом цветов и земли, и вот тут-то Конде и задал себе вопрос: что он хочет здесь отыскать? Он знал, что не может идти и речи о каком-либо следе, который позволил бы идентифицировать личность убитого, найденного во дворе, и тем более об уликах, позволяющих выявить убийцу. Он искал нечто более отдаленное, то, что уже пытался когда-то найти, но много лет назад прекратил эти попытки: правду — которая, возможно, разоблачит ложь и обман — о человеке по имени Эрнест Миллер Хемингуэй.
