Юлиан Семенов - Испанский вариант
- Подними, - сказал он, закуривая.
Еврей опустился на колени, быстро собрал документы и хотел спрятать их в карман.
- Верни их мне. Я еще не кончил смотреть твои документы.
Человек послушно вернул документы Лерсту, и тот снова уронил их на пол.
- Подними.
- У меня больное сердце...
- Да? - участливо спросил Лерст. - Тогда тебе придется выйти из поезда для медицинского переосвидетельствования.
- Нет, нет, я здоров, - залепетал еврей, - пощадите мои годы... Позвольте мне ехать... Меня ждет внучка в Вене... Пощадите...
- Вы же не щадите германский народ, - сказал Лерст, - когда вывозите из рейха деньги и ценности! Нет, милейший, ты задержан. Иди вперед и не шути!
Лицо этого толстого, потного, несчастного плачущего еврея сделалось мучнистым, и он привалился к двери. Двое эсэсовцев в форме, что стояли рядом с Лерстом, подхватили его под руки и поволокли по коридору.
- Он контрабандист, - пояснил Лерст пассажирам, - приношу извинение за эту невольную задержку.
Пальма так сжал ручку саквояжа, в котором лежали деньги, что пальцы его побелели. Одно мгновение он был близок к тому, чтобы подняться и спросить этого нациста, на каком основании он арестовал невинного. Но он не поднялся и не задал этого вопроса. Наоборот, он заставил себя улыбнуться, закрыть глаза и притулиться к стене, словно выбирая самое удобное место, чтобы подремать остаток пути до Вены...
Такие очень боятся интервью, да и вообще встреч с прессой, казалось тогда Пальма. Не может ведь он творить свое зверство и не бояться огласки! Если бы этот наци узнал, что он, Пальма, из рижской и лондонской газет, он наверняка вернул бы в купе этого несчастного толстого, потного еврея с громадными иссиня-черными глазами. Так казалось тогда Пальма, и это не представлялось ему наивностью.
- Что вы смеетесь? - спросил Хаген.
- Это я над собою смеюсь, - ответил Пальма. - Над своей наивностью. Отличительная черта человечества - варварская, нецензурная наивность. А тех, кто прозрел, либо распинают на кресте, либо превозносят пророком, либо обвиняют в ереси.
- Я понял, - сказал Хаген. - Это интересная мысль, но какое отношение она имеет к той ахинее про ваших словацких баб в горах, хотел бы я знать?!
- Прямое: только когда проводишь много времени в обществе веселых женщин и никакие другие суетности тебя не обременяют, начинаешь серьезно думать о главном. А вы? О чем вы сейчас думаете, бедняга? Верить или не верить, что я в Праге не был, а прожил у лесничихи в Высоких Татрах, пока ее муж водил немцев по горам в поисках оленя, - не так ли? И бить вы меня не можете - нет у вас инструкций, как я понял. И вы отправили за инструкциями вашего коллегу с мрачной физиономией. Разве не так? А я устал и больше не хочу с вами разговаривать. Ясно?
Хаген ударил Пальма в подбородок, и тот упал со стула. По тому, как Хаген ринулся к нему - с растерянным лицом, стукнувшись об угол стола, Пальма понял, что этот кретин ударил его не по инструкции.
<Тайм-аут, - подумал Пальма. - Я буду последним болваном, если не заработаю себе тайм-аут на этом его срыве>.
И, застонав, он закрыл глаза...
<Ю с т а с у. Можно ли выяснить срок вылета самолета из Берлина?
Каким кодом будет поддерживаться связь с самолетом из Берлина и
Бургоса? Ждем ответа срочно. Ц е н т р>.
Эту шифровку Вольф получил сразу же после того, как Штирлиц расстался с ним. Он покачал головой: если самолет уйдет из Берлина сегодня или даже завтра, Штирлиц будет бессилен сделать что-либо. На это нужно дня три как минимум. А этих самых трех дней нет: Берлин, видимо, торопится вывезти латыша. План Штирлица был заманчив, и Вольф оценил его холодное математическое изящество. Но с самого начала он верил только в налет на гестаповское <хозяйство> в горах. Он понимал, что это риск, большой риск, но тем не менее он считал, что этот путь - единственный.
...Штирлиц, увидев Пальма, лежавшего на софе с разбитым ртом, немедленно пошел к радистам и передал шифровку на Принц-Альбрехтштрассе Гейдриху, что <гость захворал> и в течение трех дней будет нетранспортабелен. Причем шифровку эту он заставил подписать Хагена, перепуганного и жалкого.
- Я покрываю вас, - сказал он Хагену, - в первый и последний раз, запомните это!
- Он глумился надо мной, штурмбанфюрер...
- Руками? Или каблуками ботинок? Или пресс-папье?! Вы понимаете, что поставили дело на грань срыва?! Вместо того чтобы продемонстрировать наше спокойное всезнающее могущество и на этом сломить его, вы начали его бить! Вы понимаете, что с вами будет, если я подтвержу Гейдриху, как вы себя вели с ним - без санкции на то руководства?! Идите, Хаген, и отдохните, а то вы не сможете дальше работать - с этакими-то нервами...
Пальма лежал, закрыв глаза.
<Видимо, главное, - неторопливо размышлял он, стараясь думать о себе со стороны, - что будет интересовать в моем деле Хагена, - это Лерст, весь цикл наших взаимоотношений. И <мессершмитт>... Он бережет это про запас я там уязвим... А о том, что со мной будет дальше, лучше пока не думать. В одиночестве опасно размышлять над такого рода делами. Можно запаниковать. А это дурно. Надо в такой ситуации решать локальные арифметические задачки: это помогает чувствовать себя человеком, который может драться... Во всяком случае, который старается это делать... Когда же мы с Лерстом встретились по-настоящему? И где?>
Лондон, 1936 __________________________________________________________________________
В клуб <Атенеум> он пришел рано утром, когда еще в залах и каминных было пусто. Сев за маленький столик возле окна, он спросил кофе со сливками и развернул газету. На второй полосе была напечатана его статья <Возрождение из пепла>. Это была его третья статья из европейского цикла после большого турне по Германии, Франции, Бельгии и Голландии. Он писал о том, что политика фюрера отнюдь не так агрессивна, как это тщатся доказать его противники. Он писал о серьезных проблемах, стоящих перед Берлином, и утверждал, что фюрер решает их энергично и в точном соответствии с нуждами немецкой нации.
После опубликования второй статьи к нему позвонили из германского посольства и осведомились, не нуждается ли специальный корреспондент из Риги в каких-либо дополнительных материалах: статистических, экономических, идеологических. Поблагодарив за любезность, Пальма отказался. <Вы станете предлагать своя материалы, а мои коллеги - ив Лондоне и в Риге, - засмеялся он, - обвинят меня в том, что я пою с вашего голоса. Потом, у меня есть все материалы: если вы запрещаете продавать в Германии наши левые газеты, то здесь я могу купить даже <Дас шварце кор>. Они еще о чем-то весело поболтали с секретарем посольства, а к вечеру, как раз перед тем как он собрался уезжать домой, в редакцию принесли приглашение на прием к <имперскому послу Иоахиму фон Риббентропу>. Ян позвонил Вольфу. Тот работал здесь под именем Бэйзила. Пальма попросил его прийти в <Атенеум> к девяти часам. Сейчас было уже девять тридцать. Пальма еще раз посмотрел на часы, подписал счет и поднялся из-за стола: в одиннадцать его ждала Мэри - они должны были вместе ехать в загородный клуб фехтовальщиков.
Пальма вышел на улицу. Моросил дождь. Прохожих почти не было: все разъехались на уик-энд. Такси тоже не было, и Ян, раскрыв зонтик, медленно пересек улицу. Заскрипели тормоза, и рядом с ним остановился автомобиль. Вольф открыл дверь и предложил:
- Я подвезу вас, сэр...
Пальма сел на заднее сиденье.
- Почему ты не пришел?
- Ты иногда говоришь, словно дитя. Ну как я, шофер, могу войти в твой аристократический клуб?
- Не я говорю как дитя, а ты плохо подготовлен к работе в Лондоне, Бэйзил, - усмехнулся Пальма. - По уставу нашего клуба я отвечаю за тех, с кем сижу за одним столиком. Неважно - будь ты ассенизатор, король Бурунди или мелкий жулик с Ист-Энда.
- Все равно... Береженого бог бережет, есть у нас такая пословица. Что случилось?
- В общем, ты оказался прав. Все разыгрывается, как ты и предполагал. Они клюют. Сегодня меня пригласил Риббентроп.
- Ого! Это прекрасно.
- Нет, Вольф, это отнюдь не прекрасно.
- То есть?
- Видишь ли... Когда я помогал тебе вывозить коммунистов из Вены, чтобы их не перещелкали наци, - это не расходилось с моим мировоззрением. Когда я спас из Германии ту немку - я делал доброе дело, я спасал коммунистку, приговоренную к смерти. Это все было моим делом... И это было в рейхе, один на один с наци. А теперь эти мои проститутские статьи... Многие отвернулись от меня - и в Риге и в Лондоне. А это больно, Вольф.
- Что ты предлагаешь?
- Во-первых, я хочу драться против них с открытым забралом...
- Как это понять?
- Я хочу писать правду о Гитлере и его стране, я хочу называть нацизм грязью и ужасом, а не петь ему дифирамбы.
- Это тоже путь, Ян... Это путь, конечно же... Только он более легкий и менее результативный, чем тот, который ты избрал сейчас. Будь ты писатель или художник, я бы сказал: да, старина, здесь врать опасно талант тем велик, что он умеет убеждать в своей правоте. Но ты, увы, не писатель... Ты репортер... Великолепный репортер, и ты служишь минуте, тогда как талант принадлежит веку, если только талант не ленив, не капризен, если он не избалован, а подобен каменщику, который каждое утро начинает класть стену дома... Я бы не посмел просить тебя лгать, не думай... Просто, думается мне, сейчас твое место в драке с нацистами более выгодно в рядах их друзей, чем открытых противников...
