Марина Серова - Полный финиш
— А что не самолетом? — спросила я.
— А не могу я самолетом. Плющит, как негра в телогрейке. Пацаны все авиарейсом, в натуре, а вот я поездом тащусь.
Он тряхнул головой и сказал:
— Если что, заходи к нам в купе. Да там, кажется, и твой новый знакомый трется.
И он кивнул на возвращающегося из туалета Пашу Немякшина, который на этот раз не завернул в денисовское купе, в котором он ехал, а зашел прямо к своим друзьям, сверкнув на нас недобрым подозрительным взглядом поверх очков a la Жак Паганель…
* * *После завтрака я стала свидетелем новых героических свершений веселой троицы. Более того, в свое шоу они вовлекли и Сашу Воронцова, который до этого пытался ворковать со мной, но понял тщетность своих любовных потуг в таком раздолбайском обществе.
Перенес, так сказать, на Сочи.
Они стали играть в домино. Вчетвером. Я в этом участия не принимала, но вполне хватило и наблюдения за тем, как парни щелкают по столу костяшками и потом смачно пробивают проигравшему по ушам карточной колодой.
По всей видимости, новообразовавшийся квартет чувствовал себя неплохо.
…Чего нельзя было сказать обо мне. Обычно я легко переносила похмелье, а сейчас… сейчас, даже после того, как я в порядке навязанной Воронцовым и Крыловым опохмелки выпила пива и позавтракала, дурнотное состояние не желало рассасываться. Подташнивало, и под горло постоянно подкатывали комки, отчего на висках выступали мелкие, бисерные капельки пота. К тому же перед глазами плыло.
— А этот… м-м-м… бритоголовый товарищ из моего купе с тобой знаком, что ли? — спросил Немякшин, смачно щелкая доминошкой по столу.
— Знаком, — ответила я. — По Питеру.
Воронцов поднял голову и спросил:
— Какой еще бритоголовый товарищ?
Я через силу улыбнулась:
— Примерно таким же тоном спрашивал Иван Васильич Бунша: «Кака-а-ая така-а-я собака?! Не позволю о царях такие песни петь!»
— Э… как?
— Это в «Иван Васильевич меняет профессию», — пояснил плохо разбирающемуся в кинематографе Воронцову Тоша Крылов. — Когда гусляры поют: «К на-а-ам еде-ет собака-а-а крымский ха-ан! Собака!!»
— Ну да, — произнесла я. — А что касается этого моего знакомого из соседнего купе… так Костя и Паша тоже успели с ним познакомиться и даже немного подраться. Не поделили что-то они там.
Немякшин показательным жестом пощупал синяк и пробормотал:
— Не что-то. Не они. Не там…
В этот момент Крылов щелкнул доминошкой по столу и провозгласил:
— Ну че, считайте, сколько у кого… «рыба»!
— А-а-ат уроды! — отозвался Ковалев, скептически взглянув на целый частокол домино в своих руках. — По ходу, я в жопе.
И он бросил кости на стол.
— Ну что, — сказал Воронцов, который уже прекрасно вошел в игру, — так… двадцать пять… тридцать три… м-м-м… сорок три очка. Да-а-а! Значит, тебе по ушам сорок три раза. Тяни карту.
Ковалев вытянул из колоды одну карту и картинным жестом перевернул ее. На ладони лежал туз.
— Хе-хе! — сказал Немякшин. — Одиннадцать очков! Значит, одиннадцатью картами сорок три раза. Это называется Гитлер капут!
Тем временем Тоша отсчитал одиннадцать карт и, крепко зажав их в пальцах, с силой ударил по мясистому уху несчастного Ковалева.
К десятому удару ухо Кости стало пунцовым. К двадцатому — налилось кровью. После тридцатого удара Ковалев начал подпрыгивать на сиденье с коротким гортанным криком: «Ой, бля-а-а!» Сорок второй и сорок третий удары Крылов влепил несчастному проигравшему так, что тот утробно завыл — не без комикования и игры на публику — и закрыл распухшую ушную раковину пятерней.
Крылов демонически захохотал и передал колоду Немякшину, который помусолил ее в руках и несколько раз ударил по краю стола, вероятно, отрабатывая удар.
— Если ты, дебил, будешь бить, как этот длинный осел, то я тебе в торец пришлю, — посулил Костя и, очевидно, не удовлетворившись вербальными разъяснениями, перешел к более доступной для понимания форме втолковывания простых истин: одной рукой обхватил шею юного «Жака Паганеля», а вторую — вполне профессиональным приемом — упер в верхнюю часть черепа Немякшина. Отчего голова последнего оказалась в тисках, а Паша захрипел:
— Да ты че, башку свернешь, бар-р-ран!!
Ковалев, смеясь, отпустил его, а Немякшин еще долго растирал шею и, вероятно позабыв о моем присутствии, долго и старательно ругал «бульдога», титулуя его всяческими пышными наименованиями…
А хватка у Ковалева — ничего. На мой взгляд, между прочим, взгляд профессионала, — даже очень ничего…
Глава 4 Ночь: кошмар наяву
— Вер-р-рной дорогой идете, товарищи! — провозгласил Паша Немякшин вслед выходящим на краснодарский перрон Ковалеву и Крылову. Последние выписывали занимательные синусоиды и, по всей видимости, больше паясничали, чем действительно были пьяны. А шли они за пивом, балыком, фруктами и жареной рыбой. — Вер-рной дор-р-рогой иде…
— Как сказал подлый Рабинович идущим в синагогу черносотенцам, — пробормотал Тоша, выпрыгивая из тамбура.
Воронцов, который все это время общался с трио веселых друзей куда больше, чем со мной, осмотрел купе, словно и без того не мог убедиться, что оно совершенно пустое, а потом повернулся ко мне и спросил:
— Что с тобой, Женька? У тебя такое лицо, как будто что-то случилось…
— Ничего. Просто я себя неважно чувствую.
— До сих пор? Да ты и выпила вчера не особо много. Мы с тобой в Питере пару раз переборщили с алкоголем, да еще и не спали тогда всю ночь, и наутро ты все равно была как огурчик. А тут… бледненькая какая-то.
— Наверно, у этих друзей аура такая. Энергетические вампиры, наверно, — полушутя-полусерьезно сказала я.
Но Воронцов повел себя так, словно счел эту гипотезу заслуживающей полного доверия и внимания. Он подсел ко мне и, обняв за плечи, негромко произнес:
— Ты же сама говорила, что ты дипломированный психолог… или по крайней мере можешь вполне быть приравнена к нему. Что ты сама обо всем этом думаешь?
— Ну ты прямо как ребенок, Воронцов, — небрежно сказала я и криво улыбнулась. — Иногда я думаю: а что я такого в тебе, собственно, нашла? Ведешь себя как маленький мальчик, шуток не понимаешь, да еще в придачу заводишь нехорошие знакомства, из которых потом не можешь выпутаться.
— Кстати, о знакомствах, — подхватил Саша, по всей видимости, пропустив мимо ушей все сказанное мною, — кто этот парень, с которым ты так мило разговаривала в коридоре? С которым повздорили эти… Паша и Костя?
Я резко выпрямилась и медленно убрала со своих плеч его руку.
— Знаешь что, Воронцов… ты уже разговариваешь тоном мужа-ревнивца, который во всем усматривает недостойное поведение жены. В общем, так: я не твоя жена и едва ли ею стану, так что не надо так со мной разговаривать. А то вот возьму и поеду отдыхать с этими ребятами, которые с нами в купе… они хоть не докучают мне моралью.
Мне даже стало жалко его, когда он часто-часто заморгал и неловко засмеялся, а потом вытер ладонью лоб. Уставился куда-то в стену и пробормотал:
— Женя, прости меня, честное слово…
— Вот так-то лучше. — Я поцеловала его, а потом, взъерошив его волосы на затылке, произнесла: — А этот парень из соседнего купе — твой земляк, между прочим. Из Питера. Олег. Хочешь, познакомлю?
— Нет, спасибо…
— Ну ладно. Не буду знакомить. Тем более… ну конечно, так я и знала!
В купе ввалился Крылов, в руках которого была целая куча разнообразнейших съестных припасов — виноград, жареная рыба, персики, горячая картошка на пластиковых блюдечках и даже дыня. Но не это вызвало мою неадекватную реакцию. Просто-напросто за Тошей в купе вошел Ковалев, державший огромную сумку, под завязку набитую пивом, а в правой руке сжимавший три водки.
— У-у-у… — взвыл Воронцов, вжимаясь в стену, — мне так кажется, Женечка, что… что эта ночь будет еще хуже первой…
— В Сочи выспишься, Санек! — гаркнул журналист, размещая съестное на как-то сразу уменьшившемся столике. — А тут, в поезде, если не бухать, так вообще со скуки загнуться недолго.
— Вэрно гаварищ, слющ, — с акцентом образца текущей ночи поддержал его Ковалев, расплываясь в широченной улыбке.
В этот момент вошел Немякшин. Очки болтались на носу, как кошка на заборе, а по постпохмельной, но уже ублаженной пивом и плотной трапезой физиономии блуждала масленая улыбка.
— А я… к вам-м! — проговорил он. — На Мур-р-ромской дорожке ста-а-аяли тры-ы-ы са-а-а-асны-ы…
— Ты мне эти вокальные партии брось, — предупредил его Ковалев, у которого, по всей видимости, до сих пор болели уши. От ударов картами. — Садись и пей пиво, урод.
— Я не человек, а сказка, — привычно сообщил Паша, но пиво взял и начал лить его в глотку с той же невозмутимостью и оперативностью, с какой уборщица выливает ведро в раковину. В плане скорости убывания жидкости.
