Анатолий Безуглов - Хищники
Гай опять замолчал. Видимо, подходил к самому главному.
– Авдонин появился три года назад, зимой,– продолжал Гай.– Приехал, представился. У него было разрешение на отстрел трех соболей… У нас часто бывают научные сотрудники. Из Иркутска, Новосибирска, Москвы, Ленинграда. Эдгар Евгеньевич, признаюсь, произвел на меня самое лучшее впечатление. Интеллигентный, общительный… Да что говорить, он мог выглядеть очень обаятельным… В первый же вечер пришел в гости, Мариночка как раз приехала домой, на зимние каникулы… Он ей коробку шоколадных конфет. Магнитофон с собой прихватил, модные записи. Разговоры о том, где бывал и что видел. А Эдгар Евгеньевич уже успел объездить чуть не полсвета… Представляете, как это подействовало на воображение девочки, да еще такой впечатлительной, как моя дочь? Весь вечер она слушала его раскрыв рот. Париж, Рим, Токио… Узнав, что моя дочь мечтает стать актрисой, он стал рассказывать о театре Кабуки, «Комеди Франсез», лондонском «Ковент-Гарден»… О московских уж и говорить не приходится: всюду он вхож, везде он свой. Во МХАТе, Театре на Малой Бронной, на Таганке… Я специально выписывал для дочери журналы «Театр», «Театральная жизнь», «Советский экран». С четырнадцати лет читала. У них с Авдониным, можно сказать, профессиональный разговор. Пообещал ей, как только она будет в Москве, познакомить со знаменитыми артистами, режиссерами. Что и говорить, у Мариночки глаза заблестели… И так каждый вечер, пока он был здесь… Я радуюсь: в нашей жизни появился приятный, яркий человек. Еще пожалел: годков мало Марине, вот бы ему в невесты… И подумал: нет, зря я обозлился на весь свет, есть еще люди…– Гай тяжело вздохнул.– И в голову никогда бы не пришло… Авдонин собрался уезжать. Своих трех соболей, как он сказал, добыл… с помощью лесников. И вдруг ко мне в контору прибегает Аделина. На ней буквально лица нет. Требует: пойдем, Лукич, я тебе такое покажу! Думаю, что могло стрястись?… Неподалеку от центральной усадьбы был у нас домик. Сгорел давным-давно. Так и стояла развалюха. По дороге Аделина стала объяснять мне что-то про свою свинью, а я никак в толк не возьму, при чем здесь ее порося… А свинья у Аделины была какая-то ненормальная. Вечно убегала. Летом, зимой, по грязи, по снегу… Пришли мы, значит, к той сгоревшей хибаре. И тут только я понял, в чем дело. Аделина нашла свою свинью в этой обгорелой хате. И что вы думаете? Она жрала там тушки соболей. Ободранные, конечно. Много тушек. Мы насчитали восемь штук… Выходит, кто-то добыл соболей, снял шкурки, а тушки запрятал в развалюхе… Так, думаю, вот и браконьеры у нас объявились. Но кто? Я приказал Аделине пока молчать. Чтобы не спугнуть. Решил сам подумать, понаблюдать, может быть, даже подкараулить у той хатки… Вернулись мы, а у меня из головы не идет: какой же подлец орудует? Прямо под носом? И тут я вспомнил, как однажды пришел в «академгородок», постучался к Авдонину, но он извинился, что занят, и не пустил меня… Это один факт. Другой – зачем ему на ружье глушитель?…
Короче говоря, все это меня насторожило… Отправился я к нему. Авдонин уже и чемодан собрал… Я сначала о том о сем, а потом неожиданно спрашиваю: куда, мол, девали тушки отстрелянных вами соболей? Он растерялся, засуетился. Чувствую, попал я в точку. И – к его чемодану… Он стал возражать, возмущаться: вы, мол, не следователь и не имеете права… Я говорю: плевал я на всякие там формальности, открывай чемодан! Короче, двенадцать шкурок! Двенадцать вместо трех! Совсем свеженькие… «Ах ты,– говорю,– сукин сын, браконьерствуешь?» Перепугался он здорово, чуть не на коленях умолял: бес попутал, не губите. Мать у него больная, одинокая… И что он там еще наплел, уж не помню. Говорил, что у него в Москве большие связи, поможет мне выбраться отсюда. Да и Марине скоро в институт… Чем купил, подлец…
Гай замолчал, долго смотрел в окно
– Дальше, Федор Лукич? – осторожно сказала Дагурова.
– Страшно переступить совесть в первый раз,– продолжил наконец Федор Лукич.– Аделине я ничего не сказал. Потом уж объяснил: браконьера не найти, а бросать тень на весь коллектив, мол, не стоит. Авдонин уехал, оставив Марине в подарок магнитофон… Через месяц я был в Москве, в командировке. Авдонин вручил мне двести рублей. Чеками… Мои тридцать сребреников… Авдонин объяснил мне, что в «Березке» я могу купить дефицитные товары… Все до копейки истратил я на подарки Марине. Вещи действительно красивые. Дальше механика простая. Сначала скрыл, потом взял – вот ты уже и в сетях. Тобой вертят как хотят… Вы, гражданин следователь, все правильно поняли. Раскопали, можно сказать, фундаментально… Авдонин привез ко мне Султана. Для охоты. Ружье, как я говорил, первоклассное. С глушителем, чтобы поменьше шума, и капканов десятка два. Для отвода глаз просил лесников добывать ему соболей, на которых имел разрешение. А сверх этого отстреливал и отлавливал сам. Я делал вид, что он все совершает по закону: три шкурки, не более. Мы договорились, что незаконно добытые шкурки буду выделывать я сам. Авдонин приезжал за ними летом. Реализацией меха занимался исключительно он… Затем меня все больше и больше стал волновать Нил Осетров. В своем деле очень грамотный. Это не Кудряшов, которого интересовала лишь бутылка! Обход знал как свои пять пальцев. Не то что соболь, у него каждый цветок, каждый кустик на учете… С Авдониным была договоренность: в Кедровый он будет приезжать по моему вызову, когда Осетров отправлялся на сдачу экзаменов. Правда, в этом году накладка вышла: Нил должен был уехать пятнадцатого января, а отбыл второго. Пришлось срочно вызывать Авдонина, чтобы они потом не встретились с Нилом. Авдонин прилетел третьего, опять привез подарки Марине. Ну и деньги, конечно. Мою долю. Последние четыре тысячи он передал мне 27 июля… 27 июля,– повторил Гай, скрестив пальцы рук и сжав их так, что побелели косточки…– Вот я все думаю, почему решился поднять на человека ружье? Не думайте, что все так просто: мол, избавился, от Авдонина, присвоил шкурки. Об этом я даже не думал, это говорю вам со всей откровенностью… Да, я осознавал, что мы с Эдгаром Евгеньевичем преступники! Тяжко было думать об этом, но я каждый раз уговаривал себя: все, последний сезон, а в следующую зиму я откажусь быть соучастником… Наверное, каждый преступник так хочет. Но не каждый может… Наивно. Я, конечно, искал себе оправдания, почему связался с Авдониным. Только ради дочери. Пусть я возьму на себя грех, но ей будет в жизни легче. Думал– все дурное, злое падет на меня, она останется чистой„. Помните, я говорил о примере родителей для детей? Я не кривил душой, я уверен в этом. И потому старался все грязное скрывать от дочери… Боялся… Она думает, что отец святой. А теперь узнает… Даже не представляю – переживет ли такой удар… А Эдгар Евгеньевич оказался обыкновенной дрянью. С мелкой душонкой! Это мое последнее разочарование в людях… Понимаете, Ольга Арчиловна, он меня просто надувал. Самым наглым образом… Мы договорились, что я буду иметь с каждой шкурки пятьдесят рублей. То есть половину, как уверял он… Приезжаю я как-то в Москву. Он познакомил меня с Колесовым, одним из тех, кто покупал у него соболей.– Гай показал на материалы Московского УБХСС, лежавшие на столе у следователя.– Колесов зачем-то захотел встретиться со мной без Авдонина… Пригласил к себе домой, выставил заграничные бутылки – виски, джин… Потом спрашивает: сколько я имею от Авдонина? Я сказал, что половину, то есть пятьдесят рублей, за шкурку… Колесов расхохотался. Предложил платить в два раза больше, но чтобы я давал ему соболей, минуя Эдгара Евгеньевича… Оказывается, Авдонин в основном сбывал соболей за валюту! Представляете? А ведь цена одной шкурки за границей доходит до 700 долларов! Выходит, он имел не тысячи, а десятки тысяч. А мне кидал гроши, как швейцару на чай. Правда, привозил подарки Марине. Но это же для него были, оказывается, пустяки… В общем, мерзко все это! Но я ему ничего не сказал. Думаю, пускай он подлец, а мне-то зачем лезть в эту грязь… И еще я испугался. Все-таки валюта! Пуская сам расхлебывает, если что. Я не хотел с этим связываться… Его знакомства в театральном мире в Москве тоже оказались мифом. Ради чего я тоже впутался в эту историю? Чтобы он помог Марине осуществить свою мечту, стать актрисой. Но и этого он не мог и тут наврал… Помните, я рассказывал о кинорежиссере Чалове, с которым он уже якобы договорился насчет ее поступления во ВГИК? Ложь! И это меня доконало. Но последняя капля… Когда Авдонин 27 июля пришел ко мне за шкурами и передал мне деньги, я сказал, что с соболями надо покончить. Тем более Осетров и Меженцев почуяли что-то неладное. Поредел соболь. Тут уж ни на какую миграцию животных не спишешь. Авдонин заартачился. Связан, мол, с людьми… ждут… Я настаивал на своем… Потом разговор перешел на Марину и ее поступление в институт кинематографии. Я прямо заявил Авдонину, что он меня обманул. Вначале он стал оправдываться. Но потом заговорил о том, что я наивный человек, совсем отупевший в этой глуши… Он просто хамил! Как, говорит, девушки поступают в такой институт, как получают роли в театре или кино? Надо иметь большие связи или стать любовницей режиссера… Так и сказал мне. Мне! Зная, что речь идет о моей дочери! Вы представляете! Своими руками толкнуть ее в грязный омут! Я говорю: не бывать этому! А он этак мерзко усмехнулся и говорит: а чем она лучше других? Хочет славы, куда денется? Не удержался я, влепил ему пощечину… Авдонин схватил рюкзак, крикнул: твоя, мол, папаша, власть над Мариной кончается, начинается моя. Ты здесь, а я в Москве. И Марина, мол, будет его слушаться… Он выбежал из мастерской… Я сидел как оглушенный. А здесь,– показал Гай на грудь,– все горит, клокочет… Схватил я карабин – и за ним. Авдонин шел низом, по распадку, а я – поверху. И вдруг вижу – Марина с Нилом идут… Я не знаю, что там произошло между Осетровым и Авдониным… Нил выстрелил вверх, Авдонин – в него. Я испугался: вдруг Авдонин начнет палить вовсю и попадет в Марину! Осетров во второй раз уже выстрелил в Авдонина… Ну в это самое время я и нажал курок… И все перепутало, смешало эхо! Да-да, Ольга Арчиловна, Авдонина убил я! – с каким-то тихим отчаянием признался Гай.– С обрыва, с того самого места, куда по иронии судьбы через несколько часов опустился вертолет с вами…
