Владимир Тодоров - Пятый арлекин

2. ПОЛУНИН

Прошла неделя со дня смерти Виктора Веретенникова, сложного и противоречивого человека. Он был непредсказуем во всем, и в любви, и в ненависти, и состоял в равной степени из того и другого. Меня привлекали в нем  интеллект и дерзость, способность на вызов. В общем, он отличался от всех, кто окружал меня. Однажды он принес показать мне медную рельефную пластину с изображением мифической сцены.

— Что это?— спросил я, любуясь точным вдохновенным   литьем.

— Сейчас придумаю,— рассмеялся Виктср.

— Ты разве еще не знаешь?

— Конечно, нет, яее только что приобрел. Полгода упрашивал одну необразованную тетку, пока не согласилась продать. Не мог же я приней заниматься анализом и атрибутацией.

— Почему?

— Наивный ты человек, Анатолий Александрович,— да она пос­ле этого взвинтила бы цену так, что мне вовек не купить. Итак, начнем. Юноша, протягивающий яблоко, бесспорно Парис, которому Гермес вручил его для определения самой прекраснейшей богини. Как известно, на это звание претендовали три божественные жен­щины: жена Зевса Гера, воительница Афина и богиня любви Аф­родита. Гера, жена Зевса, предложила Парису власть над Азией; Афина — военную славу и победы; Афродита наобещала в жены прекраснейшую из смертный женщин, Елену, дочь громовержца Зевса и Леды. Парис прельстился обещанием Афродиты и отдал яблоко ей, что мы и видим на этой картинке: счастливая Афродита, нахмуренная Гера и разгневанная Афина. Пластина выполнена ме­тодом литья с последующей гравировкой. Уровень мастерства нео­бычайно высок. Судя по всему, она изготовлена в двадцатые—трид­цатые годы девятнадцатого столетия. Кто в России в это время преклонялся перед античной тематикой, да к тому же обладал такой совершенной техникой? Единственный и несравненный Федор Толстой. Что и требовалось доказать.

— Неужели эта работа принадлежит знаменитому Толстому?

— А ты что, слышал о нем что-нибудь? Или ты путаешь с Толстым, который написал «Войну и мир»?— В голосе неприкрытая насмешка.

Я завожусь:

— Что значит «слышал»? Не только слышал, но и читал про него. Он прославился изготовлением гипсовых медалей на тему Оте­чественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Эти медали не уступали по внешнему виду ведтвудскому фарфору.

— Смотри, какой образованный! Для рядового преподавателя физики это роскошь. Сознайся честно: нравится пластина?

— Еще как!

— Вот и бери!

— Как же я могу, вероятно, это очень дорогая вещь.

— Господи, избавься, наконец, от своих комплексов. Сказал бери, значит, бери. Я себе еще достану!

Подарил безумно дорогую вещь и смеется. Вот в этом и был весь Веретенников: ради мгновения превосходства, чтобы доставить себе удовольствие широким жестом, мог расстаться почти с любым пред­метом из коллекции. Хотя сам сознался, что за этой плакеткой гонялся полгода. С «любым», конечно, преувеличение. Были в его собрании произведения, которые он бы не отдал даже в голодные годы, предпочтя скорее умереть. Собирателем он был неистовым, мог годами идти по следу какой-нибудь информации, разыскивая шестым чувством то голландскую картину, то фигурку папы римско­го из слоновой кости со створками на груди и сценами распятия Христа. Я ему не раз говорил: «Угомонись, нельзя объять необъят­ное. Все, о чем слышал, не соберешь». А он в ответ: «Это мой рок, Толя. Ничто не может мне заменить остроту ощущений при поисках старины. Даже любовь!..»— и снова смеется. Поди разберись, где он говорил правду, а где шутил со мной.

Смерть Веретенникова оглушила меня, смерть нелепая, неожиданная, можно сказать — страшная. Никто из его знакомых и близких не мог поначалу поверить в такой непредсказуемый конец. На Валентину было невозможно смотреть: на почерневшем лице по­тухшие мертвые глаза. Она даже не плакала — не было сил на крики и слезы, только смотрела на прозрачное лицо мужа и едва шевелила губами, будто пыталась что-то сказать. Возможно, так оно и было, только слова вязли в ее губах, не будучи никем услышан­ными. Да и предназначались они только одному, Виктору Никола­евичу Веретенникову.

Судебная экспертиза установила, что Веретенников умер от инфаркта, наступившего в результате сильнейшего потрясения. Патологоанатом сказал, что у него в крови был сплошной адреналин. К тому же, в заключении было сказано, что Веретенников был в сильной степени опьянения. Ничего удивительного: на бюро в спаль­не нашли две пустые бутылки из-под портвейна. Говорили про его смерть разное: запутался в своих любовных похождениях, напился до чертиков и умер и прочий обычный набор слухов, сопутствующих смерти любого неординарного человека. У меня же не выходил из головы последний разговор с Витей, который он неожиданно, как бы в шутку закончил просьбой: если с ним приключится какая-нибудь история, то есть, если с ним что-то произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз... До меня не сразу дошел смысл этой непонятной просьбы, но постепенно слова приобрели зловещий оттенок. Выходит, Витя не шутил, упоминая про этого таинствен­ного Гаутаму, у которого мог засветиться глаз. Я никогда не слышал про Гаутаму, хотя это имя или название местности что-то напомина­ло, как-будто из Фенимора Купера. Может был такой индейский вождь?

Потом позвонила Валентина и поиросила зайти. Она сидела лицом к окну и, не глядя на меня, произнесла:

— Анатолий, если я не уеду немедленно, то сойду с ума. Что-то произошло с нашим домом, он стал чужим для меня. Не мудрено, что Виктор умер в этом доме. Сегодня ночью я сама едва не бросилась с балкона.

— Что произошло?— Я спросил и почувствовал, что у менявнезапно онемели пальцы.

— Я не знаю, это все неконкретно, расплывчато, постоянно чудится, что я не одна, кроме меня в доме есть кто-то еще. И он все время следит за мной, его взгляд неотступно преследует меня.

— Это нервы, Валентина. Ничего удивительного, учитывая, что тебе пришлось испытать.

— Да, ты прав, только я знаю, что если бы в тот вечер я была с Виктором, с ним бы ничего не случилось. Он недаром выпил две бутылки вина, он чего-то боялся. Заключение судебного эксперта подтверждает это. В то же время, в дом никто не мог проникнуть, двери были заперты изнутри. Его нельзя было оставлять одного. Он мне звонил вечером и голос у него был растерянный. Я не сразу сообразила, что с ним что-то неладно. А теперь поздно об этом говорить. Я уезжаю дописывать свою работу, может это хоть как-то меня отвлечет от жутких мыслей.

— Ты не договорила, что было сегодня ночью. 

— Я сказала почти всё:постоянное ощущение присутствия кого-то еще в квартире. А ночью, часа в три, это как раз то время, когда Виктор покончил с собой, я проснулась. Я чего-то ждала,  как-будто это было продолжение кошмарного сна, но я не спала. Потом я поднялась, вышла в гостиную и мне показалось, что в  кабинете у Вити кто-то есть. Дверь туда была приоткрыта...

— И что тебе послышалось, шорохи, шаги?..

— Нет, не было ни шороха, ни шагов, но я чувствовала, что в кабинете кто-то есть. А потом я увидела, как в полоску приоткрытой  двери из кабинета просачивается золотистый призрачный свет, будто зажгли ночник... У меня сжало сердце, показалось, что я умираю, еще мгновение — и умру. Я закричала и свет потух. Я убежала в спальню, закуталась в одеяло с головой и пролежала в забытьи до утра. А утром позвонила тебе. Все. Я не могу здесь жить.

— Глаз Гаутамы,— сказал я почти про себя, по-прежнему не чувствуя пальцев.

— Что?— переспросила Валентина.

— Нет, это я так, размышляю.

— Размышляй не размышляй, а яулечу сегодня. Я позвонила знакомой в кассу зэрофлота и просила оставить мне билет на шес­тнадцать тридцать. У тебя нервы покрепче, поживи здесь с месяц, пока я вернусь. Я боюсь оставлять квартиру без присмотра, на эту коллекцию многие зарились и при жизни Виктора, а теперь иподав­но. Ну, согласен?