Вильям Козлов - Ради безопасности страны
Человек, сидевший сейчас перед Серебряковым, был внешне спокоен. Пожалуй, только бледность, разлившаяся по его худощавому лицу, выдавала внутреннее напряжение. На вопросы он отвечал коротко и, казалось, даже охотно, без угрюмой враждебности, но и без той торопливой угодливости, которая нередко давала себя знать в поведении людей, впервые оказавшихся лицом к лицу со следователем. Был он среднего роста, широкоплеч, выглядел довольно молодо, лишь глубокие залысины, идущие ото лба, обнаруживали его истинный возраст. В то же время во всем его облике, если приглядеться внимательнее, угадывалась какая-то неухоженность, что ли. Одна пуговица на пиджаке была оторвана, а на светло-сером, натянутом под пиджак свитере явственно проглядывали застарелые пятна.
Антоневич сидел перед Серебряковым, закинув ногу на ногу, или, точнее сказать, каким-то странным образом обвив одну ногу вокруг другой, переплетя их и обхватив руками острое, худое колено, отчетливо проступающее сквозь потертую материю джинсов.
— Валерий Григорьевич, вы обвиняетесь в том, что при помощи иностранной туристки, гражданки ФРГ Гизеллы Штраус пытались передать за рубеж материалы антисоветского, враждебного нашей стране характера. Признаете ли вы это?
— Да. Признаю. — И опять ответ прозвучал лаконично, спокойно, не без некоторого даже горделивого достоинства.
— Вам предъявляется машинописный документ в количестве двухсот тридцати одной страницы, начинающийся словами: «Я убежден, что шпионаж военный или шпионаж промышленный...» Знаком ли вам этот документ?
— Да, знаком.
— Признаете ли вы, что это тот самый машинописный документ, который вы передали Гизелле Штраус?
— Да, признаю. Тот самый.
— Являетесь ли вы автором этого документа?
Молчание, минутное колебание, которое не мог не уловить, не отметить Серебряков. И ответ:
— Да. Являюсь.
— Сейчас вам будут предъявлены несколько женских фотографий. Сумеете ли вы опознать среди них женщину, с помощью которой пытались переправить этот документ за рубеж?
— Не знаю. У меня скверная память на лица.
Серебряков вынул из ящика стола лист с наклеенными на него и пронумерованными шестью фотографиями. На второй сверху справа была изображена Гизелла Штраус в солнцезащитных очках, с черными волосами, распущенными по плечам. Если судить по показаниям шофера такси, именно в таком виде она появилась в квартире Антоневича.
Антоневич молча, с выражением озабоченности разглядывал женские лица. Кажется, он был слегка близорук. Во всяком случае, рассматривая фотографии, низко наклонялся над ними.
— Нет, — произнес он через некоторое время. — Не знаю. Не могу узнать.
— Посмотрите внимательнее. Не торопитесь. Подумайте.
— Нет, не помню. По-моему, среди этих фотографий ее нет.
— Ну что ж, ладно, — сказал Серебряков, убирая лист с фотографиями обратно в ящик. — Нет так нет. Так и запишем. И на сегодня, пожалуй, закончим. Мне кажется, Валерий Григорьевич, вы избрали сейчас верный путь. Нам еще многое предстоит выяснить, и будет конечно же лучше, в первую очередь для вас, если вы и впредь станете рассказывать обо всем откровенно, без утайки. Тем более что теперь у вас будет достаточно времени, чтобы подумать всерьез обо всем, что произошло. Вы меня поняли?
— Да. Понял.
Валерий Антоневич по-прежнему казался совершенно спокойным, но, когда он подписывал протоколы допроса и опознания, рука его заметно дрожала.
4
Антоневича арестовали в пятницу, в пятницу же состоялся первый допрос, так что у Серебрякова была возможность на два следующих дня отключиться, отдохнуть, спокойно поразмыслить об этом деле. Однако в, субботу он все же приехал в следственный отдел, поднялся к себе в кабинет, извлек из шкафа потрепанную зеленую папку. Здесь же, вместе с папкой, хранились записная книжка, поздравительная открытка и старый рецепт на димедрол, изъятые у Антоневича при обыске.
Какое-то смутное ощущение противоречивости дела, которое ему предстояло вести, беспокоило, тревожило Серебрякова. Откуда пришло это ощущение, он еще не мог ответить. Казалось бы, он вполне мог быть доволен тем, как прошел первый допрос Антоневича. Если судить по этому допросу, дело не обещало быть сложным. Насторожить могло, пожалуй, лишь нежелание Антоневича опознать на фотографии Гизеллу Штраус. Нежелание? А может быть, и правда — слабая зрительная память, неуверенность, боязнь ошибиться, обознаться и тем самым подорвать доверие к себе, к своим показаниям? Почему бы не допустить такую возможность? Во всяком случае, вовсе не эта маленькая заминка во время первого допроса тревожила сейчас Серебрякова. Было еще что-то, что не давало ему покоя со вчерашнего вечера. Только что?
Пытаясь докопаться до причины своего беспокойства, Серебряков не спеша листал материалы, изъятые у Гизеллы Штраус, снова и снова вчитывался в лежащие перед ним страницы. Даже беглого взгляда на текст было достаточно, чтобы определить, что печатал его человек, весьма слабо владеющий искусством машинописи. Да и машинка, по-видимому, была старая, капризная. Об этом свидетельствовали и строки, либо плотно лепившиеся одна к другой, либо разъезжавшиеся на непомерно большой интервал, и наползающие друг на друга буквы, и бледный, неровный шрифт, и многочисленные опечатки, иногда исправленные шариковой ручкой, а иногда так и оставшиеся незамеченными. Казалось, от этих страниц веяло какой-то неряшливой торопливостью, словно тот, кто печатал их, был так одержим единственным стремлением побыстрее завершить свое дело, побыстрее довести сочинение до конца, что внешний вид текста не имел для него значения. Мол, те, кому предназначены эти материалы, кого они заинтересуют, кому понадобятся, прочтут и так, красо́ты им ни к чему.
Все материалы, которые просматривал сейчас Серебряков, делились на три части, на три самостоятельных раздела. В первом разделе автор подробно анализировал передачи западных радиостанций на Советский Союз, причем главная его мысль сводилась к тому, что в таком виде, в каком радиопропаганда на русском языке ведется сейчас, она малоэффективна. Те, кто определяет ее содержание, плохо знают психологию своих потенциальных слушателей, утверждал автор. И дальше переходил к практическим советам, излагал собственную программу деятельности зарубежных радиостанций. Второй раздел, озаглавленный: «Искать и находить», состоял из рекомендаций и рассуждений о том, на кого могут и должны, по мнению автора, опираться западные спецслужбы в своей подрывной работе против Советского Союза, и как, с точки зрения практических результатов, должна строиться эта подрывная работа. И наконец, третья, наиболее обширная часть представляла собой развернутые характеристики, биографии, жизнеописания тех людей — главным образом, руководителей НИИ и связанных с ним предприятий, — с кем, вероятно, сводила автора жизнь. Причем по той осведомленности, с какой писал автор не только о производственной, но и о личной жизни своих героев, можно было догадаться, что сведения эти он собирал специально, собирал, наверно, не один год. Конечно же в том, что было в этих жизнеописаниях правдой, а что ложью, что соответствовало действительности, а что являлось лишь плодом авторского воображения, еще предстояло разобраться. Тем более что сам автор свое кредо излагал так:
«...Ищите грязь, и она непременно должна отыскаться. Вытаскивайте ее на свет божий, показывайте, разоблачайте, кричите о ней! Если ее нет, выдумайте ее. Солгав в частностях, мы не солжем в главном — потому что нет такого человека, у кого бы за душой не таилось чего-то грязного, подлого. Больше информации, больше гласности! Это и будет то, что я называю морально-психологическим террором. Пусть каждый из тех, кто занимает сегодня руководящие кресла, знает, что завтра вся его жизнь может быть выставлена на всеобщее обозрение. Пусть подобная угроза внушает им страх, лишает их уверенности. Надо клеветать — клевещите, провоцируйте, лгите: помните — цель оправдывает средства. Я говорю об этом без колебаний, потому что в борьбе с коммунистическим засильем, подавляющим личность, грозящим подчинить себе цивилизованный мир, хороши все средства. Опирайтесь на тех, кто недоволен, обижен, обойден по службе, — они вас поймут, они вам помогут...»
И чуть дальше:
«...Важно тем, кто недоволен, кто готов проявить это недовольство, дать надежду и уверенность, показать, что мы не сидим сложа руки. Произошла авария — уверяйте, что это акт террора. Опоздал поезд — говорите: бастуют железнодорожники. И так далее. Существенно не событие само по себе, существенно, к а к подать его, ч т о сказать о нем. А уж дальше слухи будут работать на нас. Слухи завершат то, что начнем мы...»
Вчитываясь в эти строки, Серебряков, кажется, начинал понимать, откуда возникло то чувство противоречивости, которое беспокоило его. Как-то не соединялись в его сознании эта откровенная враждебность, эта перехлестывающая через край озлобленность и вчерашнее поведение Антоневича во время допроса. Вот что тревожило Серебрякова, вот что было источником его беспокойства. Как легко и охотно отвечал вчера Антоневич на вопросы Серебрякова — казалось, единственной его заботой была забота о том, чтобы помочь следствию. Что это было? Намеренный расчет? Страх? Притворство?
