Кофе и полынь - Софья Валерьевна Ролдугина
И они отвечают — все разом, сбивчиво:
— …Барнабас Пайн, не успел, опоздал…
— …Камилла Хармон, предана, предана…
— …Оливер Стюарт, промолчал, промолчал.
У всех есть сожаления, которые держат их здесь. Я могу помочь, облегчить ношу — уже хотя бы тем, что слушаю и смотрю.
— …Джон Уилл Томпсон…
— …Элиза Перкинс…
— …Ховард О’Дрисколл…
Вздрагиваю, услышав знакомую фамилию, и затем понимаю, что он правда похож на Клару О’Дрисколл, бессменную экономку маркиза, самую верную его помощницу. Только он старше, и лицо у него злое… И всё же сожалеет даже он.
— Дитя, — говорит он и пытается ухватить меня за край одежды. С Ллойдом, в самый первый раз, было страшно; сейчас нет. — Нерождённое дитя… Моя вина, кровь на моих руках, о, Клара, Клара…
Он рассказывает свою историю — как и другие. Речь сбивчивая; часть не понять вовсе, если не знать, что случилось на самом деле. Однако я слушаю. А когда — спустя бесконечность — они умолкают, говорю:
— Пойдёмте со мной; помогите мне.
И они идут.
…в большом холле внизу встречаю Клару О’Дрисколл; к юбке у неё жмётся тень, такая маленькая, что её можно принять за кошку, если не приглядываться.
Я не приглядываюсь.
Теперь я не одна — у меня свита; так, кажется, и положено на охоте.
А между тем край солнца уже касается горизонта. Эллис и Мэдди — у лестницы, и собор святой Люсии нависает над ними сияющей громадой. На верхней ступени — старая монахиня с подсолнухом в руке, и она манит их рукой, указывая путь. Главное сейчас — чтобы их не заметил Валх, а значит, я должна привлечь всё внимание к себе.
Любым способом.
Наверное, мне полагается испугаться, оцепенеть. Но я ощущаю только странную лёгкость, нет, облегчение: ну наконец-то, сколько можно было ждать.
Впереди — туман, беспрестанно движущиеся серые клубы. К дому ведёт тропа, петляющая среди ловушек, и, пожалуй, я смогла бы пройти по ней незаметно, ускользнуть от Валха, как делала прежде. Да, могла бы… Но не стану.
Время страшиться, убегать и прятаться миновало.
В прошлый раз я попалась, потому что сама явилась прямиком в его западню, попала в место, которое подготовил он… но теперь мы в моём сне.
— Это всего лишь сон, — говорю я отчётливо и ясно.
И — сдёргиваю с города покров тумана одним резким движением, как скатерть со стола.
Солнце опускается за горизонт.
Край неба пылает, но света уже недостаточно. Тени глубокие, долгие, словно кто-то разлил чернила, и они текут, текут. Дует ветер с залива; флюгеры крутятся и натужно скрипят. Люди в окнах домов, люди на улицах, и в парках, и в пабах, и даже под землёй, где шумит метро, но они похожи на силуэты, на фигурки, вырезанные из бумаги. Собственно, так и есть — они отпечатки, оттиски из Бромли-который-наяву.
Но есть и те, кто здесь, со мной, во сне. И мои союзники… и враги.
Валх тоже здесь, и Абени рядом с ним — сейчас она выглядит как маленькая девочка, лет двенадцати, не больше. У неё коротковатое жёлтое платье, глаза широко распахнуты, а кудряшки-пружинки стоят дыбом.
Валх — высокий, седой, с лицом, похожим на посмертную маску — кладёт ей руку на плечо и говорит:
— Вот твоя добыча.
И Абени, как сомнамбула, шагает вперёд.
Она не говорит что-то выспренное или пафосное, вроде: «Победа будет за мной!» — или: «Твой сон принадлежит мне». Просто вынимает из волос длинную деревянную спицу и, отщипнув ниточку от сна, разматывает его, распускает, тут же другой рукой вывязывая узлы, сплетая что-то своё.
И сон меняется.
…мы посреди поля, макового поля; запах дурманит и пьянит; танцуют чашечки цветов, и лепестки сначала алые, потом пурпурные, наконец синие-синие.
…нет, вокруг море, бушующее море. Волны вздымаются до самого неба, ночь разрывают вспышки молний, пахнет водорослями и солью, и это отчего-то похоже на кровь. Намокает подол платья, и белые соляные разводы на рукавах, и брызги на лице, а под ногами — бездна, жадная, зовущая.
…нет, под ногами ничего — обрыв, пустота. Ещё можно извернуться, уцепиться за скалу, обламывая ногти до мяса, но тело непослушное, точно набитое ватой, как всегда бывает в кошмаре.
Я тоже сражаюсь, меняю сон.
…не маковое поле, а поле для крикета, и у меня бита в руках. Я замахиваюсь — и мяч из пробки, обтянутой кожей, летит Валху в лоб.
…не бушующее море, а каток, и я, проверив остроту коньков, отталкиваюсь и скольжу по льду, всё быстрее и быстрее, оставляя белые росчерки.
…не чёрная бездна под ногами, а ночное небо над головой. Звёзды мерцают, и пахнет мёдом, и лугом, и вдалеке видна дубовая роща, и там горят костры и слышны песни.
Я правда стараюсь, но за Абени мне не успеть — она опытнее, да и повидать ей пришлось больше, чем мне. Когда зелёный луг оборачивается вдруг гнилым болотом, и я проваливаюсь сразу по пояс, меня охватывает омерзение и какой-то первобытный ужас. На миг наступает замешательство, помутнение рассудка, а потом моей ноги там, в зеленоватой жиже, касается что-то.
Змея?!
Некоторые страхи сильнее разума. Ты сперва отдёргиваешь руку от огня — и только потом это осознаёшь. Так и я бьюсь, как птица, увязшая в смоле, неосознанно пытаясь избежать опасности. Меня парализует отвращением, а это плохо, это слабость; так можно забыть себя, забыть, что всё вокруг — лишь сон, и тогда…
Но в этот самый момент за спиной у Абени возникает светловолосый юноша в синих одеждах. В одной руке у него костяная курительная трубка, а другой, свободной, он закрывает Абени глаза, и потом выдыхает ей дым прямо в ухо.
Она замирает, очарованная.
И Сэран — а это именно он — шепчет мне:
— Иди.
Я вспоминаю: всё сон, нет никакого болота — и змей, конечно, тоже нет. Спокойно перевожу дыхание, позволяя себе погрузиться в топь… и проваливаюсь насквозь, обратно в город.
Валх там же, на том же месте. Кажется, он был уверен в победе, а потому никуда не спешил. Край неба почти угас — осталась тонкая-тонкая багровая полоса, как кровавая рана. Монахиня с подсолнухом стоит на ступенях храма, обернувшись к востоку; в подземельях спускаются всё ниже, оскальзываясь на камнях, Эллис и Мэдди. Она несёт лампу, держит её высоко над головой, он тащит сумку, в которой булькает бутыль с горючим, а за ними следует, приплясывая, мёртвая злая девочка
