Анатолий Афанасьев - Мимо денег
— Не пугай, — засмеялась Аня. — Ты самый главный волчара. Старый Акела. Одинокий путник на темной дороге. Государь мой!
Вонзила ему в сердце золотую стрелу, улеглась поудобнее, прикрыла глаза и мгновенно уснула с улыбкой на устах. Боясь ее потревожить, Сабуров сидел недвижно, привалясь спиной к березовому стволу. Осторожно вдыхал перенасыщенный кислородом воздух, тоже почти спал. Но именно в эту благостную минуту окончательное решение созрело в нем. Возникло и вспыхнуло под веками, как законченный сюжет. Приоткрылось и то, что последует за этим сюжетом с неизбежностью рока. Вероятнее всего, его жизнь исчерпает себя в той привычной плоскости, в какой он обычно ее ощущал. Но выбора не было, да и нечего жалеть. Она и так слишком затянулась, можно сказать — обременяла… Разве не замечательный конец долгого путешествия — спасти на прощание живую душу, ту самую, что доверчиво прикорнула у его ног? Ее выздоровление обманчиво, как миражи майора Сидоркина, сосредоточившегося на схватке с оборотнем. Укрепить, удержать Аню на белом свете возможно единственным способом — заставив поверить, что зло, как бы ни было чудовищно, всегда одолимо…
Аня проснулась, будто услышала чей-то оклик. Поерзала, прижалась щекой к его колену.
— Иван Савельевич, я прямо как упала. Куда-то далеко, далеко провалилась… И знаешь, что приснилось? Лоси! Большой лось и маленький. Совсем как живые.
— Они и были живые. — С замиранием сердца Сабуров перебирал мягкие светлые пряди. — Ну как, отдохнула?
— А вы? — Окончательно на «ты» не могла перейти.
— Да я не устал. С чего уставать-то? Это тебя с непривычки сморило.
— Ага… А ты каждый день по лесам шастаешь, да?
— Каждый не каждый, но в молодости доводилось бродяжить.
— Тогда поцелуй, — потребовала.
Склонился к озорным глазам, приложился, как к иконе. В спине что-то хрустнуло.
— Ух ты! — оценила Аня. — Поцелуй, полный скрытого огня. Я же не покойница, Иван Савельевич.
— Идти надо… Солнышко видишь где?
— А нам далеко?
— Как знать… Лес, бывает, так закрутит — на одном месте день протопчешься.
— Хочешь сказать, заблудились?
— Блудить здесь негде, но…
— Иван Савельевич, миленький, так это же здорово! Я знаю, что делать. Я читала. Надо спуститься к реке. Наловим рыбы, сварим уху. Ночь у костра, в лесу — ой!
— Спичек нету. Промашка вышла.
— Ничего. Обойдемся без костра. Построим плот и спустимся по течению.
Еще с полчаса, пока двигались в направлении, выбранном Сабуровым наугад — главное, никуда не сворачивать, — Аня веселилась, озорничала, объявила себя раненой партизанкой, которую он обязан пристрелить, потому что одному спастись легче, чем с такой обузой, но постепенно сникла. Наверху еще желто отсвечивало солнце, а внизу, под кронами высоченных сосен, осязаемо, сыро, грозно сгущались сумерки, нагоняя на городское девичье сердце необъяснимую робость. Шли медленно, пробираясь сквозь завалы сушняка, обходя громадные поваленные стволы — грязный лес без всяких признаков человеческой заботы. Опять застряли в болоте, которое пересекли по кочкам, рискуя обвалиться в топь. Наконец вышли на широкую просеку, которой в обе стороны не видно конца. У Сабурова под сердцем неприятно, пока без боли, хлюпало и дыхание стало тяжким, с сипотцой. Сталкиваясь взглядом с Аней, он ободряюще улыбался:
— Держись, малышка! Уже недолго.
— Вы хоть знаете, куда идти?
— Конечно… Вон там дачи… Чуть правее — шоссе. Слышишь, машины гудят?
На пустынной, продуваемой влажным ветром просеке можно было услышать разве что стук собственного сердца да таинственное лесное перешептывание и чмоканье, словно в траве шуршали десятки змей, а из-за каждого куста подглядывало недреманное звериное око. Сабуров хотел взять у девушки корзину, Аня гордо отказалась.
— Погибнем вместе, но грибы никому не отдам. Я их насобирала, сама и понесу.
Часа через полтора, когда оба чуть не падали от усталости, наткнулись на живое существо — и глазам своим не поверили. Решили, мираж. Лохматый дедок в солдатском ватнике и высоких резиновых сапогах сидел под кряжистой елью и мирно закусывал. Перед ним на газетке — ломти черного хлеба, соленые огурцы и поллитровый сосуд, заполненный мутной влагой.
— Доброго здоровьечка, господа хорошие. — Старик по-домашнему поздоровался. — Куда путь держите в таку поздноту?
Сабуров потер глаза ладонью, Аня с испуганным вздохом повисла у него на руке: леший, да?
— Заблудились немного, — пожаловался Сабуров. — Подскажи, добрый человек, как к людям выйти?
— К определенным или все равно к каким? — уточнил лесовик.
— Вообще-то нам в Вяземки.
— В Вяземки? — недоверчиво переспросил старик. — Дак туда верст пятнадцать пехать глухоманью-то. Неужто оттуда заколесили?
— А поближе что есть?
— Вон Рябино за оврагом, — махнул рукой себе за спину. — Тут не ошибешься.
— Попроси хлеба кусочек, попроси. — Аня толкнула Сабурова кулачком в бок.
Он не решился, но лесовик сам догадался, что голодные.
— Садитесь, земляки. Покушайте что Бог послал.
Аню дважды приглашать не понадобилось, мигом опустилась на корточки, вцепилась ручонкой в черный ломоть.
— Бери огурчик, красавица, не стесняйся. Хошь, винца налью? Своего приготовления, не отравишься.
Делать нечего, присоседился и Сабуров. Но есть и пить не стал: не повело бы вроде притихший желудок Пока Аня жевала, порасспросил спасителя:
— От Рябино до Вяземок на чем посоветуете добраться?
— Транспорта никакого нету, — огорчил старик. — Какой может быть транспорт на ночь глядя? Да и крюк большой. Ничего, зато, гляжу, грибов много набрали Говорят, правда, нынешний гриб есть нельзя. По телику передавали.
— И какая причина?
— Отрава в нем завелась, наравне как в людях. Говорят, уже многие околели. У нас, правда, случая пока не было, Бог миловал.
— А чего, любезный, здесь угощаетесь? Почему не дома?
— Баба злая, — честно ответил лесовик. — Жду, пока угомонится… Кушай, дочка, кушай, не стесняйся. У меня этих огурцов на целу зиму припасено… Винца испей. Стакашек, правда, один, но я старичок не заразный. Не побрезгуй.
Аня приняла стакан, наполовину налитый мутью.
— Можно, Иван Савельевич?
— Не повредит, — сказал Сабуров.
Давно он так славно не отдыхал, даже страшно стало. Тела не чувствовал, парил в лесной, сыроватой благодати. Сердце билось мощно, ровно.
Аня выпила, захрустела огурцом. Произнесла уважительно:
— Ох и крепко! Ох наповал. Спасибо, дедушка.
Лесовик неожиданно загрустил.
— Пригласил бы вас на ночлег, молодые люди, да боюсь, баба разбушуется. Одичал совсем к девяноста годам. У вас, у городских, с этим попроще. Одну уморил, другую взял. А у нас по старинке. Какую отхватил у судьбы, с той и майся до гробовой плиты. Выбора нету.
— Как это уморил? — заинтересовалась Аня, угостив старика дорогой сигаретой.
— Известно как. По темечку тюкнуть невзначай кочергой… либо сбросить в шахту. Еще, бывает, трихнином травят, коли заживется. Разные способы есть. По телику чего не покажут…
— Какие страсти говорите!
— Чего есть, то и говорю. Тебе, озорнице, вижу, сурьезный мужик попался, ежели вина не пьет… Все равно остерегайся. В одной давешней передаче видел, такой тугодум шестерых бабенок укокошил, одну за другой. По разным причинам. Одну отвадил за то, что стряпать не умела. На ужин токо макароны варила. Ну это, конечно, уважительный случай.
— Пора идти, Аня, — напомнил Сабуров. — Темно уже.
Лесовик собрал манатки (бутылку, где булькало на дне, допивать не стал, заткнул бумажной пробкой), проводил их до деревни. Еще раз извинился, что не берет на ночлег, хотя никто и не напрашивался. Пообещал в другой раз, когда опять пойдут по грибы, показать заповедные места — и сгинул во тьме, аки ночной дух. Очутились они одни посреди Рябино, небольшой деревеньки с тремя десятками изб, с кое-где светящимися бедными огоньками окошек, заброшенной в избыточную мглу россиянского ночного простора. Стояли в круглом светлом пятне возле одноэтажного кирпичного здания с привлекательной неоновой (!) вывеской «МАГАЗИН». Ни одна собака не взбрехивала, будто вымерло все вокруг, да и звездное небо затянуло серым одеялом: готовился дождь, нависло в воздухе редкое холодное сито.
— Кажись, попали дедушка с внучкой в переделку, — оценил ситуацию Сабуров.
Аня жалась к нему, хихикала.
— Ты чего? — не понял Сабуров. — Болит где?
— Поверишь ли, Иван, — пролепетала, — мне так хорошо! И лес, и грибы, и смешной старик… Целый день счастья. Я словно проснулась. А прежде не жила.
— Все это верно, — согласился Сабуров, пряча ее восторженный шепот в надежном, дальнем сердечном уголке. — Но ведь надо как-то выбираться.
