Анатолий Афанасьев - Мимо денег

Сабуров предпочитал не сосредотачиваться на подобных душевных всплесках, суеверно проскакивал мимо, но поневоле начал догадываться, что сумасшествие молодой женщины никуда не делось, попросту приобрело другие формы. При этом себя он воспринимал вполне нормальным, правда чрезмерно помолодевшим мужчиной. Сумасшествие девушки, источаемое капельным путем, передалось Сидоркину, и, к своему стыду, Сабуров заметил это с опозданием. Выяснилось, что майор практически не спал. Дни проводил, помогая то Ане на огороде, то Татьяне Павловне по дому, иногда часами просиживал на потаенной скамеечке в кустах смородины либо уходил на долгие прогулки — в деревню, в лес — неизвестно зачем. С Татьяной Павловной у них заладился классический роман, но тоже с окаянным душком. Заневестившаяся медсестра окончательно уверилась, что нежданный рыцарь есть не кто иной, как освободившийся из неволи ее драгоценный муж, по каким-то причинам это скрывающий. Может быть, он был в бегах и не хотел делать ее соучастницей. Сидоркин охотно отзывался на свое новое имя — Остапушка, и уже не раз они в присутствии профессора и Ани, за обедом, за ужином, заводили обстоятельные беседы, как со временем (скорее всего ближе к весне), когда подкопят деньжат и уладят кое-какие формальности (?), вернутся на Украйну-маты и заживут своим домом, детям и внукам на радость, себе в утешение. Доходило до того, что затевали спор, сколько завести на первый год скотины и ставить ли ульи на дальней делянке. Обсуждали всерьез, без намека на шутку, но как раз это профессора не удивляло. В нынешнее время, обрушившее вековые устои, многие люди, чтобы душевно перемочься, пытались хотя бы в мечтах вырваться из крысиной рыночной помороки в иную реальность, где все было понятно и нормально, где цвели яблоневые сады и смех детей будил по утрам стариков. Ведь не могло же в самом деле все это исчезнуть безвозвратно…

Однако минувшей ночью Сабуров, томимый неясным предчувствием, вышел на двор покурить и застал там Сидоркина, сидящего на четвереньках среди грядок. Сперва подумал, что майору приспичило, но оказалось, нет. Увидя на крыльце профессора, Сидоркин поднялся и подошел к нему, улыбчивый, бодрый и энергичный, как и днем. Небо было звездным, и луна повисла над лесом так низко, что можно докинуть шишкой.

— Не спится? — полюбопытствовал Сабуров.

Тут майор и открылся в полной красе. Он и не собирался спать, потому что сон разума порождает чудовищ. А ему достаточно реального монстра, который напал на него в клинике для душевнобольных. С той встречи сон стал для него самым большим испытанием, почти невыносимым, как изощренная пытка. Сидоркин считал, что если глиняный Голем из его сна и натуральный оборотень объединятся, то наверняка застанут его врасплох. Против них двоих он не сдюжит. Учитывая, что отбитые и поломанные внутренности еще как следует не зажили. Каждое лишнее напряжение для него сейчас некстати, даже любовь. Хотя он благодарен Татьяне Павловне за то, что помогает скоротать тягучие ночные часы. Труднее всего перебороть предутреннюю истому, когда природа погружается в забытье и тяготеет к равновесию с человеческой душой. Но Сидоркин и тут исхитрился. Он садится на корточки среди чертополоха, в позе ворона, и если отключается, то шлепается задом на мокрую землю. Ничего, ждать осталось недолго: со дня на день вампир обнаружит их убежище.

— Почему так думаешь?

— Мне думать не надо, я чувствую.

Сабурова насторожила уверенность, с которой он это сказал. Он был далек от мысли, что майор повредился в рассудке, ибо и прежде встречал немало людей, которые общались с потусторонней силой. Не сомневался он и в том, что майор говорит правду. Не блажь помутненной психики привела его на эту дачку, а ярость оскорбленного воинственного духа. Это тоже понятно. Другое дело, что молодой человек, к которому Сабуров испытывал все большую симпатию, не умел правильно оценить свои возможности и, вступив в неравный поединок, неосмотрительно растрачивал энергетический ресурс организма, что как раз грозило внезапным сломом, бегством в подсознание.

— Тебе, Антон, обязательно надо поспать.

— Я же все объяснил, профессор, — удивился Сидоркин. Даже при лунном свете были заметны на бледном лице темные обводы под глазами.

— Да, конечно, я понял… А если вам с Татьяной Павловной спать по очереди?

— Что вы, как можно… Она за день так набегается… И потом… Она после, извиняюсь, оргазма буквально падает в обморок. Часа три ее теперь пушкой не подымешь. Вас не шокируют мои слова?

— Ничуть. Татьяна Павловна — удивительная женщина, я всегда это знал. Столько страдала и вот… Очень рад за вас обоих. Кстати, тебя не обижает, что она принимает тебя за другого?

— Она прекрасно знает, кто я такой. Просто ей так не стыдно. А мне, собственно, какая разница? В каком-то философском смысле все мужчины — это всего лишь один мужчина, и все женщины то же самое. Разве не так?

— Не уверен… Впрочем, я об этом как-то не думал раньше… Все-таки тебе надо поспать. Давай сделаем так. Ты ложись, а я подежурю.

— Неудобно как-то… Иван Савельевич, вы ведь, наверное, догадываетесь, почему он потянулся именно к Берестовой? Какое-то предположение у вас есть?

— А у тебя?

— Целых два. Первое, я уже говорил: давнее знакомство. Второе, боюсь, не так поймете…

— Нет, — усмехнулся Сабуров. — Она не оборотень. Она нормальная. Как мы с тобой. Но раз уж зашла речь… Чем его хочешь взять? Если вдруг действительно притащится? Пистолетиком?

— Вопрос вопросов, — обрадовался Сидоркин. — Хотел тоже с вами посоветоваться.

— Что я? Тебе виднее. Ты же Клещ.

— Да, — согласился Сидоркин. — Мне виднее. Но полной уверенности нет. Уж больно могуч, стерва.

Сабуров проводил его до сарая и подождал, пока уляжется. Пообещал разбудить через три часа. Так и просидел до рассвета в затишке, на пенышке, ежась от предутренней сырости, равнодушно внимая перекличке бесполёглых ночных тварей с лужеными глотками. Накурился сверх меры. И не думал ни о чем. Грезил скорым свиданием с оставленной в тепле девушкой. Счастливая ночь.

…Все-таки заблудились. Сперва налопались клюквы (неспелой, кислой), потом увязли в трясине, потом, когда кое-как выбрались, встретили лосиху с лосенком, и Аня от удивления и восхищения плюхнулась в груду желтых листьев, наметенных на край опушки. Лосиха подошла совсем близко, на десять шагов — коричневая гора с короткими рожками, с пеной на губе, — таращилась на них темными, влажными глазами-блюдцами, будто спрашивала: вы кто такие? зачем в моем лесу? Они ей явно не понравились, но связываться не захотела или посчитала ниже своего материнского достоинства. Мотнула рогатой башкой и увела лосенка в чащу — хрусткий след внезапно оборвался чистейшим безмолвием. Лишь на вершине сосны дико прокричала потревоженная сорока.

Сабуров опустился на мягкий, рыжий лиственный ковер рядом с девушкой, расслабился, вытянул ноги. Хоть и молодой, а совершенно выдохся. Давненько не хаживал по грибы. Да и то сказать, отправились спозаранку, а теперь день перевалил за середину. Часов у них тоже не было, как не было ни кусочка хлеба и ни глотка воды — вот досадная промашка. Зато по полной корзине грибов — у него большая, ведра на полтора, у Ани — поменьше. Сабуров уже давно понял, что заблудились, но не хотел ошарашивать городскую кралю. Только бы отдышаться, а там куда-нибудь да выйдут к населенному пункту. Чай не в тайге.

— Покушать бы неплохо, да, Анюш?

Девушка перекатилась поближе, головой к его коленям, лежала, глядя в небо — и в глазах, и в облаках одинаковая синева.

— Хорошо-то как, Господи!.. Иван, это правда были лоси? Мне не померещилось?

— Лось — это что, тут и волков, должно быть, полно, — неизвестно зачем брякнул Сабуров.

— Не пугай, — засмеялась Аня. — Ты самый главный волчара. Старый Акела. Одинокий путник на темной дороге. Государь мой!

Вонзила ему в сердце золотую стрелу, улеглась поудобнее, прикрыла глаза и мгновенно уснула с улыбкой на устах. Боясь ее потревожить, Сабуров сидел недвижно, привалясь спиной к березовому стволу. Осторожно вдыхал перенасыщенный кислородом воздух, тоже почти спал. Но именно в эту благостную минуту окончательное решение созрело в нем. Возникло и вспыхнуло под веками, как законченный сюжет. Приоткрылось и то, что последует за этим сюжетом с неизбежностью рока. Вероятнее всего, его жизнь исчерпает себя в той привычной плоскости, в какой он обычно ее ощущал. Но выбора не было, да и нечего жалеть. Она и так слишком затянулась, можно сказать — обременяла… Разве не замечательный конец долгого путешествия — спасти на прощание живую душу, ту самую, что доверчиво прикорнула у его ног? Ее выздоровление обманчиво, как миражи майора Сидоркина, сосредоточившегося на схватке с оборотнем. Укрепить, удержать Аню на белом свете возможно единственным способом — заставив поверить, что зло, как бы ни было чудовищно, всегда одолимо…