Здесь, в темноте - Алексис Солоски

– Вам не нравится, когда к вам прикасаются? Все в порядке. Можно и так. Позвольте мне показать вам ваше место.

Он подвел меня к месту в кругу и указал на стул. Когда я заняла его, он сел рядом со мной. Повсюду вокруг нас люди парами опускались на сидения. В нескольких случаях было трудно отличить актеров от зрителей, но обычно какая-нибудь деталь выделяла зрителя: часы, высокие каблуки, прическа поприличнее.

Клэй уставился на меня, не мигая, как смотрят кошки и начинающие терапевты.

– Вивиан, – сказал он. – Могу я называть вас Вивиан?

Наличие бейджа с именем не оставляло мне особого выбора.

– Конечно.

– Хорошо. Я Клэй.

– Господи помилуй, – еле слышно произнесла я.

– О, вы религиозны? Или духовны? Выглядите духовно.

Я полезла в сумку за своим блокнотом, мой фломастер застрял в проволочной спирали.

– Спасибо, Клэй. Очень проницательно. Но скажи мне, когда начинается спектакль?

– Что ж, это и есть спектакль.

Я оглядела пары, некоторые из них сидели напряженно и прямо, некоторые прижались друг к другу, склонив головы, словно в молитве, пространство между их телами образовало церковную арку.

– Серьезно?

– Я как раз собирался все объяснить. После того, как мы немного узнали друг друга.

– И ты чувствуешь, что теперь знаешь меня?

– Пока нет, – сказал он, озабоченно теребя рукой свою окладистую бороду, – но я хочу узнать. Понимаете, идея Жизни/Урока… – Затем его голос изменился – стал более глубоким, лучше отрепетированным. – Мы чувствуем, что истории из реальной жизни людей намного драматичнее всего, что предлагает театр, и театр, который ставит эти истории, становится более реальным и как бы ближе к жизни, какой мы ее проживаем. И это может заставить нас больше думать о нашей собственной жизни. Или, например, относиться друг к другу с большим сочувствием, понимаете? Потому что мы все время блуждаем в своих собственных головах, не обращая внимания ни на кого, не обращая внимания на самих себя. И это действительно плохо. Потому что неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить, верно?

– А исследованная? Сократ покончил жизнь самоубийством.

– Неужели? Вау. Это огорчает. – Он еще настойчивее подергал себя за бороду. – Итак, идея в том, что мы разговариваем с каждым гостем – то есть с вами, вы мой гость – в течение двадцати минут или около того. А потом мы вместе разыгрываем короткую сцену из вашей жизни. Как будто вы могли бы сыграть саму себя, а я мог бы сыграть вашего парня, или девушку, или маму, или кого угодно. Или, если хотите, вы можете сыграть кого-то другого, например, своего отца или учителя, а я могу быть вами. Мы все вместе посмотрим эти истории, и есть надежда, что, возможно, мы можем узнать что-то друг о друге и о самих себе. Как вам?

Тошнотворно. Отталкивающе. Как упражнения на чувствительность, которые должны были заставить меня отказаться от театральной специальности задолго до того, как меня вынудил психотический срыв. В колледже мне нравилось это баловство в репетиционном зале – танцевать, ощущая вкус лимона, представляя слова в виде цветов. Но с тех пор я стала спокойнее. Особенно в возрасте двадцати с лишним лет, когда у меня не стало шанса посидеть в темноте и тихо, незаметно пообщаться. Тем не менее, Роджер поручил мне написать рецензию, и мне нужно определенное количество слов. Так что я подыграла.

– Отлично, – сказала я, открыла блокнот, сняла колпачок с ручки и закрепила ее прямо над чистой страницей. – Что тебе нужно знать?

Он опустил глаза на блокнот.

– Не хотите убрать его? Вместо того, чтобы записывать материал и предаваться своему аналитическому мышлению, вы могли бы находиться здесь, в настоящем, со мной, просто переживая момент.

– Спасибо, но нет. Следующий вопрос.

– Ладно, тогда сколько вам лет?

– Тридцать два.

– О, круто. Мне двадцать шесть, практически столько же.

– Поздравляю. – Я была уверена, что он только подступает к пубертату.

– Откуда вы?

– Массачусетс.

– Бостон?

– Нортфилд.

– Итак, расскажите мне о своих родителях. Расскажите мне о своей матери.

Тот самый знакомый вопрос, заезженное вступление к каждой шутке психиатра, который меня доконал. Потому что даже когда ты притворяешься, что ничто не имеет значения, кроме солидной драматургии и потрясающего номера «Одиннадцать часов», даже когда ты убиваешь любое подлинное чувство случайным сексом, серьезной выпивкой и нормированными успокоительными, есть часть тебя, которую ты держишь в секрете: девушка, которой ты была, и то, как яро эту девушку знали и любили.

– Спасибо, Клэй, – сказала я. Я постаралась, чтобы мой голос звучал нейтрально, бесстрастно. – Но это не то, что я хотела бы обсуждать. На самом деле, я думаю, что закончила разговор.

– Без проблем, – откликнулся он, вздернув подбородок в преувеличенном кивке. – Это часть нашего процесса: если есть вопрос, который гость находит неудобным или трудным, мы двигаемся дальше. Может, расскажете мне о школе, где вы учились?

– Нет, даже не близко. Я же сказала. Я закончила разговор.

Он так энергично дернул себя за подбородок, что несколько редких волосков вырвались на свободу.

– Но у нас осталось минут пятнадцать.

– Я предпочитаю провести их в спокойном созерцании.

Он пытался вернуть меня, но я была потеряна для него, мое лицо превратилось в полотно, пока я осматривала комнату, записывая наблюдения в свой блокнот, используя бумагу как тонкий щит, чтобы отгородиться от мира.

По прошествии четверти часа женщина с заплетенными в косу волосами вышла в центр круга, подняв руки, требуя тишины. Она повернула голову ко всем нам, позволив своей улыбке обрушиться на каждого в комнате, как самолет, распыляющий пестициды. После признания исконных земель, на которых стоит театр, она произнесла краткую речь о том, что теперь у нас есть возможность представить сцены из нашей жизни. И если в какой-то момент кто-то из нас почувствует, что есть новые способы разрешения конфликта, то он, или она, или они должны хлопнуть в ладоши, приостановить сцену и попробовать переосмыслить ситуацию.

Начались спектакли. Пожилая женщина с фиолетовыми волосами разыграла сцену с отцом, который никогда ее не хвалил. Молодой человек переосмыслил недавний разрыв отношений, отнесшись к актеру, играющему его бойфренда, с дерзким негодованием. Другая женщина начала свою сцену с извинений перед младшей сестрой за издевательства над ней. Ее сестра была в зале. Она остановила сцену, вмешалась, и тогда они заплакали и обнялись, и аромат вынужденного катарсиса тяжело повис в воздухе. Или, может быть, пачули. Запах сохранялся на протяжении каждой новой сцены – густой,