Неле Нойхаус - Живые и мертвые
Пия смотрела на мужчину, у которого были сальные и немного длинные волосы, опущенные плечи и бессильные движения, что вызывало ощущение, будто он стремился создать образ исполненного скорби человека с разбитым сердцем, что ему, без сомнения, удалось. И Пия поддалась бы его манипуляциям, если бы не разглядела это странное выражение его глаз, которое так не соответствовало всему его облику. В этом был какой-то расчет, что вызывало у Пии едва ощутимое неприятное чувство.
Пока коллеги упаковывали все, что им казалось важным для проведения экспертизы, Боденштайну позвонили. С ним хотела поговорить Лиз Веннинг, поэтому было решено, что Пия останется и будет присутствовать при дальнейшем обыске в мастерской Хартига, а Боденштайн тем временем отправится в фирму Эрика Штадлера, где в 7:30 начался обыск, а потом в комиссариат, чтобы поговорить с подругой Штадлера.
– Где вы были, когда произошли убийства? – спросила Пия, оставшись на кухне наедине с Хартигом.
– Если вы мне скажете, когда именно это было, я смогу вам ответить, – сказал Хартиг. – Не возражаете, если я закурю?
– Нет. Пожалуйста. Квартира ваша, – сказала Пия и назвала ему все дни и время совершения убийств.
Хартиг внимательно выслушал, потом закурил сигарету и глубоко затянулся. У него были небольшие узкие и красивые руки. Руки хирурга. Вообще Йенс-Уве Хартиг был красивым мужчиной.
– Я не могу вспомнить точно, – признался он и зажмурил глаза. – Алиби у меня скорее всего нет. И наверняка именно по этой причине вы обыскиваете мою квартиру. Вы подозреваете меня, не так ли?
И опять этот странный настороженный взгляд.
– Возможно, – подтвердила Пия. – Мы надеемся найти информацию, которая нам срочно необходима, но которую вы не хотите нам предоставить.
Это было не совсем так, но тем не менее являлось одной из причин, в связи с которой была выдана санкция на обыск.
– Какую информацию?
– О сотрудниках Франкфуртской клиники. Вы помните их имена?
– Нет, увы, нет, – ответил с сожалением в голосе Хартиг. – Я помню только профессора Рудольфа и доктора Хаусманна.
– Не рассказывайте сказки! – Пия почувствовала ту беспомощность, на которую она натыкалась уже десятки раз на допросах подозреваемых, когда они лгали или не хотели вообще ничего говорить. – Вы с Хелен практически не говорили ни о чем, кроме как о том, что произошло с ее матерью, так что имена при этом наверняка упоминались! Почему вы не хотите нам помочь? Вам безразлично, что погибнут другие невинные люди?
– Вы прямо-таки в отчаянии, – констатировал Хартиг и иронично улыбнулся. – При этом вы ведь совсем не знаете этих людей. Почему это вас так беспокоит?
Пия ошеломленно посмотрела на него. Неужели он это серьезно? Или у него такой уродливый юмор? Почему она не может понять, что происходит, почему Хартиг вызывает у нее тревогу?
– Я редко бываю лично знакома с людьми, с которыми сталкиваюсь по долгу службы, – ответила она, – но это не меняет того, что мне омерзительно, когда кто-то корчит из себя судью, принимающего решение о жизни и смерти. Мы живем в правовом государстве, представителем которого я являюсь. Если каждый будет вправе делать то, что взбредет ему в голову, то мы будем жить в условиях анархии.
– Правовое государство – фарс. – Хартиг презрительно поморщился. – Для меня тема «Штадлер» завершилась в тот день, когда Хелен меня оставила. После этого я оборвал все контакты с ее семьей и устремил взгляд в будущее, которое больше ничем не связано с Хелен и ее демонами. Вы можете это понять?
– Да, вполне, – кивнула Пия. – Но тем не менее я вам не верю. Почему же вы тогда каждое утро ездите на кладбище?
Хартиг вздохнул.
– Я любил Хелен больше, чем кого-либо прежде, – ответил он. – То, что она предпочла смерть жизни со мной, меня глубоко ранило, и я не понимаю этого до сих пор. Возможно, именно это каждое утро заставляет меня приходить к ней на могилу.
Пия скептически посмотрела на него, но она напрасно ждала какого-то жеста, который выдал бы его, какого-то компрометирующего подергивания губ, то есть чего-то, что свидетельствовало бы о том, что он лжет. И она решила все же выудить из него информацию.
– В каких вы отношениях с Эриком Штадлером и его подругой? – начала она с безобидного вопроса.
– После смерти Хелен я с ними не общаюсь, а до этого мы всегда прекрасно ладили.
– А с отцом Хелен?
– Дирк был мне очень благодарен за все, что я сделал для Хелен.
Это не было ответом в полном смысле этого слова.
– Что же вы для нее сделали?
Хартиг чуть помедлил, прежде чем ответить.
– Я ее защищал. Насколько я мог и насколько она позволяла. Хелен была женщиной, полной противоречий. – Он рассеянно смотрел на тлеющий окурок. – С одной стороны, мужественной и самоуверенной, но с другой – исполненной страхов и сомнений. Потеря матери и обстоятельства ее смерти не отпускали ее. За каждого человека, который для нее что-то значил, она цеплялась с одержимостью, которую многим было тяжело вынести. В ее душе глубоко укоренился страх быть вновь покинутой.
Он затушил сигарету и провел рукой по лицу. Пия вспомнила о том, что им рассказала о Хелен Штадлер Франка Фельманн.
– Нам известно, что Хелен страдала тяжелым психическим расстройством, но отказывалась лечиться.
– Она страдала посттравматическим стрессовым расстройством. Ей требовалось не лечение, а любовь и защищенность, чувство уверенности. Все это я дал ей.
– Вероятно, ей этого было недостаточно. Иначе она вряд ли бы лишила себя жизни. – Пии было интересно, как Хартиг отреагирует на эту провокацию. Она была готова к вспышке ярости, к категорическому и гневному протесту, но произошло обратное.
– Да, – сказал спокойно Хартиг. – Видимо, ей было этого недостаточно. Это для меня самое худшее во всей этой истории. Выходит, я с этим не справился.
– Нам рассказывали, что Хелен не пыталась залечить свою рану, а, наоборот, по-настоящему культивировала ее. И что вы ее в этом поддерживали. Прошлым летом вы с Хелен приезжали в магазин Ренаты Роледер, мать которой была первой жертвой снайпера. Что вы хотели от нее?
– Я не поддерживал состояние Хелен, а помогал ей справиться с ним.
– Угрожая людям?
– Никто никому не угрожал, – сказал Хартиг, покачав головой. – Хелен совершенно потеряла самообладание, когда разговаривала с этой женщиной. Пока мы не оказались в этой цветочной лавке, я вообще понятия не имел, кто она такая.
Пия задала ему еще несколько вопросов о Хелен, Дирке и Эрике Штадлере, о Марке Томсене и о бабушке и деде Хелен. Хартиг отвечал спокойно и не колеблясь. Все, что он говорил, звучало абсолютно правдоподобно и искренне. Его лицо соответствовало интонации, он не пытался ничего приукрасить или о чем-то умолчать. Никаких противоречий, никаких преувеличений. Безупречный, пребывающий в скорби мужчина, потерявший близкого человека, который до сих пор не смирился с потерей, но который хотел начать новую жизнь. Слишком идеально. Пия удивлялась, что Боденштайн, будучи очень хорошим знатоком людей, так заблуждался в отношении Хартига. Он назвал его «добрым самаритянином», которого смерть Хелен совершенно выбила из колеи. Но мужчина, стоявший перед ней, ничуть не казался растерянным. Или он в самом деле усиленно старался справиться с потерей любимой подруги и со своими проблемами, или был хладнокровным, расчетливым психопатом, который всех обвел вокруг пальца.
* * *
Лиз Веннинг пришла без адвоката. Она казалась утомленной после бессонной ночи, но довольно спокойной. Боденштайн привел ее в свой кабинет, где она села на один из стульев для посетителей перед его письменным столом.
– Я ручаюсь за Эрика головой, – начала она. – Мы вместе уже шесть лет и бок о бок переживали все удачи и невзгоды, особенно после самоубийства Хелен. Эрик очень любил свою сестру и тяжело переживал ее смерть, но он достаточно реалистично смотрел на ее слабости. У Хелен возникли проблемы с психикой после истории с ее матерью, но в первую очередь из-за разногласий в семье. Она уцепилась за своего отца, полностью расположила его к себе, и он вновь обрел в ней поддержку. Она была действительно больна, страдала тревожным неврозом, страхом потери и не могла мириться с самыми незначительными изменениями.
Лиз Веннинг чуть покачала головой.
– Когда отец хотел купить новый автомобиль, она пришла в ярость, закрылась в старой машине и рыдала, как маленький ребенок. Ее пугала новая мебель, она не терпела даже, если в доме что-то переставляли. Дирк щадил ее и ничего не менял. Он безумно любил ее, но и она была достойной этой любви.
– Бухгалтер вашего друга рассказывала нам о Хелен совсем другое, – сказал Боденштайн.
– Франка? Да, это возможно. Хелен некоторое время работала у Эрика, когда их отец был очень загружен делами. Франка очень ревновала. Она предпочла бы работать двенадцать часов в день, нежели терпеть кого-то рядом. В фирме она все взяла в свои руки, и Эрик долго предоставлял ей свободу действий, потому что считал это удобным. Но потом она стала им командовать, грубить клиентам по телефону, потому что просто выдохлась и не справлялась с работой, и тогда он ее, наконец, уволил.
