Владимир Югов - Вкус яда
— Но вы же говорите с народом…
— С народом? Вы верите, что есть где-то народ? Это кричащая и рычащая толпа, Морель.
— У вас есть основания верить, что народ вас поддерживает…
— Поддерживаете вы меня, Морель. Я всегда вам благодарен… Насчет меня и народа… Я тут не заблуждаюсь… Я смотрю на своего нового друга и кое-чему учусь у него.
— Да, у него есть чему поучиться.
— Вы считаете? Впрочем… Благодаря мастерству политического и психологического манипулирования моего друга общественным сознанием своего народа, он решил многие проблемы эпохи… Кто может так долго править, держа людей под страхом?.. Кстати, вы когда-либо узнавали, какие лекарства ему выдают? Перед выходом к своим даже соратникам? Я слышу какие-то легенды о его этой походке… Что он перед этим употребляет? Почему спокойно говорит и люди боятся его? А я — раздражителен… Я кричу… Я надрываюсь… Почему вы ничего не придумаете для меня, чтобы я не выглядел иногда как клоун?
— Ваши таблетки, мой хозяин, единственные… Они укрепляют ваше здоровье. Вы немножко возбуждаетесь. Но вы совсем другой человек, чем ваш новый друг… Зачем вам завидовать ему?
— Может, мы поделимся с ним лекарствами? Пусть мы станем с ним долгожителями… Европа будет под нашим сапогом. Что же мой друг станет надрываться, везти нам то, что можно взять у других?
Фюрер то ли шутил, то ли говорил все это всерьез. Морель, однако, испугался:
— Нет, нет, мой хозяин! Нет. Это мой секрет. Он принадлежит вам и мне. И сколько бы вы меня не упрашивали, я не дам ни одной таблетки постороннему, другому. Обижайтесь на меня или не обижайтесь, но не просите…
6
Настои на своем Гитлер, пошли своему другу партию таблеток, помогающих даже от экземы (у Сталина она тоже была), и кто знает, что бы произошло? Дотошные русские обязательно проверили бы содержание таблеток «лично фюреру». Да, дозы стрихнина постепенно-постепенно увеличивались, увеличивались. А фюрер их пил, пил… И нельзя было подступиться к Морелю. Всех, кто подступался, убирали, прятали. Через пять лет, в конце 1944 года, когда над Германией нависла смертельная опасность, посмелее стали говорить о Мореле как о каком-то агенте…
…Было солнечное зимнее утро. Мрачно были настроены люди в бункерах. Ничего утешительного с фронта. Одергивали друг друга, ссорились. Морель в это утро, чуть-чуть выпив, шел к фюреру, чтобы сделать ему укол.
Перед этим была бурная сцена между Гитлером и Евой Браун. Ева не раз уже говорила ему, что он зря доверился этому Морелю. По ее мнению, по мнению многих, — она это говорила раздраженно, — Морель давно является британским агентом. Он делает все возможное, чтобы Гитлер не мог реалистично думать и принимать правильные решения.
— Это сказано в горячах, — успокаивал ее фюрер. — Ты же знаешь, что я отлично чувствую себя после его инъекций.
— Неправда, — в отчаянии крикнула Ева, — ты всегда возбужден, лицо твое горит. Мне бывает за тебя страшно.
— Успокойся, Ева. Нам сейчас надо держать себя в руках… Какая ответственность, какая навалилась ответственность! Подумай… А это все мелко, глупо! — Гитлер говорил уже раздраженно.
— Хорошо, и ты успокойся… Ты ничему не веришь, когда речь идет о Мореле. Уже доказано…
— Что — доказано? — взорвался он.
— Доказано, что Морель не случайно посещает Швейцарию. У него там…
— Что бы у него там ни было… Он мой лекарь! Я бы давно скончался, если бы не Морель… Вы все этого теперь хотите! Вы только и занимались эти годы тем, что травили его. А он привозил из Швейцарии мне лекарства. Боли утихали, я начинал работать!
— А те доклады о нем? А письма?
— Не говори суконным солдатским языком, Ева. Ты женщина… Я понимаю, все началось с Юниты. Стоило ему поехать с ней в Швейцарию, как ты стала мне то и дело напоминать о Мореле. Ты ревнуешь ее. Но причем здесь Морель и его фирма? Ты мне хочешь о ней сказать? Но о ней мне уже в течение этих лет много раз докладывали…
— Ты никому не веришь…
— А чья это была идея в тридцать девятом году? К Морелю подослали возвращенца. Он должен был обязательно доказать враждебность Мореля ко мне… И что бы вы достигли? Ты хотя бы понимаешь, что Морель… не боится меня! Он не боялся меня все эти годы. Это важно, чтобы доктор не боялся! Сталин в своем Кремле запугал даже врача. Этот мерзавец остается один, когда ему плохо. А со мной мой Морель. Я тысячу раз вдалбливал в головы идиотов, что он лечит меня!.. У тебя есть новые доказательства? Ты не можешь быть так…
— Да, у меня есть факты. Доктора Карл Брандт и Эрвин Гизинг сделали анализ твоего чудодейственного мутафлора. Это лекарство, по их мнению, страшно для тебя.
Ева в этот раз все предусмотрела. Она не случайно накалила разговор. В эти минуты Мореля, следовавшего сюда, вели два молчаливых эсэсовца. Он сразу же испугался, увидев и Брандта, и Гизинга. Это были хорошие специалисты. И он понял, что присутствуют они тут, вместе с какими-то людьми — их трое — не случайно.
— Посадите его, — приказал сидевший среди этих троих в середине.
Двое эсэсовцев насильно посадили Мореля на стул, который стоял посередине комнаты.
— Вы догадываетесь, почему здесь? — спросил его вновь средний.
Личный доктор, порядочно струхнув поначалу, теперь огляделся. Ему рассказывали, какие кабинеты в гестапо. Здесь ничего не было похожего. Ни пыточных устройств, ни машинистки, которая должна строчить все, что он скажет. Он поднял большую свою лохматую голову и прохрипел:
— Вы за это ответите!
И здесь промашку сделал Карл Брандт:
— Это вы ответите! — крикнул он фальцетом. — Ответите перед историей и нацией! Я не позволю дурачить нас!.. Вы… вы… Жалкий лгун… Жалкий пройдошка…
— А вы завистник, — отчеканил грубо и веско Морель. — Вы и вы! — Он поднял свою большую руку и коротким пальцем прицелился в Эрвина Гизинга.
— Что вы хотите этим сказать? — бешено стукнул кулаком по столу, за которым сидели эти трое, крайний из них, что был справа от Мореля.
— Я сказал, что они паршивые вонючие завистники. И больше я ничего не сказал, — затрубил личный врач фюрера. — Еще я хочу сказать вам… Вам троим… Я иду, этот в устах этих завистников, шарлатан… Я иду к фюреру, чтобы сделать ему инъекции. И вы ответите за то, что задержали процесс…
— Вы не пугайте нас, — сказал средний, который начинал этот базар. Они, — показал на врачей, — сделали, а точнее произвели анализ. Секрет раскрыт. Вы разоблачены.
— Вы знаете, — прогудел вновь Морель, — сколько раз разоблачался я? Ну и всякий раз после разоблачения передо мной извинялись. Что сделаете и вы. Я в этом уверен. Если вы не сделаете, вас заставят сделать. Я хочу спросить: вы компетентны в том, что преподнесли вам эти господа? Не думаю. Но откуда вы тогда знаете, что эти люди желают мне добра? Вот Брандт… Он не даст мне солгать. Не мы ли с вами, Карл, как-то пили дружескую чарку? И вы высказывались насчет зависти ко мне… Это было или не было?
Все теперь глядели на Брандта. Пауза затянулась. Морель встал.
— Отдайте их анализ куда-нибудь… Ну, скажем, в лучшее, что есть у нас. Я готов стать перед любым судом. Но только не надо так хватать и запугивать… Я даже готов придти снова. После того, как сделаю инъекции… И выслушать любой бред… Любой…
Хлопнула пружинисто дверь. Воцарилось молчание.
Когда Морель зашел в бункер Гитлера, Ева Браун плакала, отвернувшись к стене.
— Чего-то вы сегодня задержались, мой друг? — спросил Гитлер.
Его врач пробурчал:
— Не было, мой хозяин, света… Пришлось свечой разогревать биксу…
Как он действительно держал себя! Независимо, с достоинством. Нет, он очень испугался. Он уже давно понимал, что является лишь пешкой в руках тех, кто поставил ему эту маленькую фирму, а потом и особняк прикупил. Швейцарские его «друзья», — он это уже осознавал, — были американскими агентами. Кроме стрихнина, они добавляли в таблетки и атрофин. Эти «друзья» очень настойчиво наставляли его, когда он приезжал в Швейцарию, как лучше использовать многие другие лекарства для лечения фюрера. К этому утру, когда он вошел в бункер хозяина, у того было прописано им двадцать восемь медикаментов. Иные из них принимались ежедневно, иные редко.
Ева отодвинулась от стены, она вытерла платочком слезы.
— Вам помочь? — подошел он к ней. — Что-то случилось?
Она не ответила. Она понимала, что замысел ее провалился. Раз он тут, значит они не смогли что-то сделать с ним. Она ненавидела эту рожу. Она хотела закричать на него. Но она сдержалась.
Когда он ушел, Гитлер сказал, подойдя к ней и гладя ее по плечу:
— Ева, Ева… Зачем все это? Не надо. Он единственный говорил мне то, что я никогда не хотел бы слушать. Он говорил так, как потом не говорила ни ты, ни твоя мать… Он мне говорил: «Не надо… Не надо!» А вам всем хотелось…
