Мишка Миронова - Максим Константинович Сонин
– Согласен, – кивнул федерал. – Учитывая возраст Серафимы, ему сейчас должно быть лет шестьдесят, не меньше.
– Маршаллу Эпплуайту было шестьдесят пять, – сказала Мишка. Она еще летом подтянула свои знания по разнообразным культам и теперь могла бы назвать федералу имена всех хоть сколько-нибудь известных религиозных лидеров.
– Это не все, – сказал федерал. – Мы еще дали запрос на Григория Соловья, по вашей наводке с газетой. Вот это вам будет интересно.
– Так? – Мишка придвинулась ближе.
– Григорий Соловей, тысяча девятьсот семидесятого года рождения. Тарасова была у него классной руководительницей с восьмидесятого по восемьдесят седьмой. Потом он отучился в ПетрГУ на журналиста и еще во время учебы начал писать для «Вестника республики». В девяносто втором году пропал без вести. Сказал коллегам, что на выходные съездит к друзьям на дачу, и исчез. Были поиски, но пару недель спустя в редакцию пришло письмо из Санкт-Петербурга, подписанное Соловьем, в котором он извинялся за то, что уехал так внезапно, и поиски прекратили. Мы перерыли все возможные архивы: кроме письма, Соловей никак после девяносто второго года не светился. Возможно, поменял документы. Или – это мне кажется более вероятным – из Петрозаводска так и не уехал. С родственниками пока не связывались, но работаем над этим.
Мишка кивнула.
– Вот, собственно, все, – сказал федерал. – Как действуем дальше?
– Сейчас обрисую, – сказала Мишка.
Дома Соня встала у образа и стала молиться. Не так, как с братом или тем более с духовником, а так, как молилась с Катей, московской подругой, которую брат столкнул под поезд:
Иисус Христос, Бог мой, прости мои прегрешения. Я не знаю, видишь ли Ты во мне Веру, поскольку я уже давно ее не чувствую. И я не чувствую Твоего присутствия. Раньше я думала, что это потому, что я покинула Обитель и сошла с Пути двоицы, но чем дольше я наблюдаю за братьями и сестрами, тем я больше вижу, что Твоего голоса никто из нас не слышит. Неважно, как мы следуем Пути, как мы молимся, как мы благодарим Тебя или ругаемся на себя – наши души в Твоей власти, и нам в эту власть полагается верить, а не пытаться найти ее или почувствовать. Поэтому доверяюсь Тебе и прошу только об одном. Чтобы Ты берег мою сестру Еву. Она совсем маленькая и не понимает того, что происходит вокруг нее. У нее еще не начались уроки – Ты можешь защитить ее от отца, от братьев, от сестер. Отпусти Еву в мир, чтобы она могла быть счастливой. Если бы я думала, что отец отпустит ее, я бы вернулась в Обитель и осталась на ее месте, но отец убьет меня и не отпустит сестру. Если Ты ее не спасешь, то отец вырастит ее такой же, как я и мои братья. А я не хочу для Евы этого, и я знаю, что Ты для нее этого не хочешь…
Ева сидела на земле и горько плакала. Было холодно, к лесу уже подбиралась зима, но детям все еще полагалось ходить босиком, и Ева то и дело задирала пятку и подносила к ней спичку, чтобы немного согреть. Молилась при этом, надеясь, что спичка загорится, но та оставалась холодной. Спички она взяла у Бабы в комнате. Не специально – просто положила в карман рубашки, когда та зажигала свечку, и забыла выбросить. Вот теперь они пригодились.
До кладбища идти было долго, почти час, поэтому днем сделать этого было нельзя – кто-нибудь бы заметил, что Евы нигде нет. Она дождалась темноты и пошла, все время крестясь и бормоча молитву. Не только потому, что ночью в лесу было страшно, а еще чтобы не потеряться. Она никогда раньше не ходила на кладбище одна.
Господи, не дай мне упасть в овраг, или чтобы у меня подвернулась нога, или ее уколол острый камень. Убереги рабу Твою Еву от плутания и холода.
Пока шла, морозный воздух не так чувствовался, а вот когда наконец оказалась у могил и остановилась, сразу же почувствовала, как земля жжет ноги. Сначала, как полагается, подошла к могиле матери.
Господи, береги рабу Твою Таю в Царствии Твоем. Прошу, в Твоем миелосердии, как она заботилась обо мне и моих сестре и брате, заботься о ней. Здесь, на земле, вспоминаю рабу Твою Таю добрыми словами и молитвами, и так же вспоминает ее моя сестра, и так же вспоминает ее мой брат, если он еще не переместился к Тебе и к ней.
У незнакомых могил Ева не останавливалась, но крестилась на них и быстро бормотала короткие молитвы:
Господи, береги рабу Твою Лукию в Царствии Твоем. Господи, береги раба Твоего Бориса в Царствии Твоем. Господи, береги раба Твоего Григория в Царствии Твоем. Господи, береги раба Твоего…
Ева встала возле двух новых крестов. Земля под ними была свеженаваленная, разрытая. На левом углем было выведено: «Брат Юлий». На правом, поменьше: «Брат Авксентий». Ева села между крестов, стала читать заупокойную. Плакать не собиралась, потому что про Юлика верила, что не его тело под крестом, а черта, а про Аксю знала, что младшие братья все попадают на небо, и неважно, сколько в них бесов пыталось пробраться.
Но чем холоднее становилось и чем труднее было читать молитву, потому что зубы сильно стучали, тем страшнее становилось Еве. Она уже пожалела, что пришла на кладбище ночью. Чувствовала под ногами, в ледяной земле, как двигаются разложившиеся тела.
Отец рассказывал, что когда душа покидает тело, то оно начинает гнить и раздуваться. Если его в землю не зарыть, то однажды тело надуется и лопнет, забрызгает все вокруг трупным ядом, который разъедает кожу. Один из близнецов сказал, что именно этим ядом отец пропитал Злате повязку.
Уйти было нельзя, потому что длинную заупокойную молитву прочитать полагалось целиком. Ева поднялась, чтобы совсем не замерзнуть, стала подпрыгивать и повторять молитву знаками, хотя за это отец, если бы увидел, мог бы и насмерть убить. В колодец Ева попала летом как раз за это.
– Спаси и сохрани, аминь, – сказал тогда отец. Все повторили за ним, а Ева забылась и сначала перекрестилась, а потом еще правую руку от левого плеча перенесла к левому же локтю и потом к левому запястью. Это был знак, которому ее научила сестра еще давно, и, конечно, при старших показывать его не следовало. Отец подошел к Еве, взял ее за руку. Сначала заставил отвернуть знак – повторить его в обратную сторону. Потом подозвал одну из старших сестер, послал ее в мастерскую за молоком. Ева уже поняла, что сейчас ее посадят в колодец, и заревела, за это отец ударил ее в живот так, что она упала на землю. Отец еще пнул ее, и Ева замолчала, зажала лицо руками.
Потом ей дали выпить молока, и боль в животе сразу отступила. Еву отнесли к колодцу, в котором тогда еще злого человека не было. Посадили в бадью, перетянули веревкой, чтобы она не выпала, опустили вниз.
Ева, как и полагается, стала читать молитву о прощении. Сначала чувствовала себя хорошо и даже начала засыпать. Бадья быстро перестала качаться, ноги и руки сразу затекли, и Ева их просто уже больше не чувствовала. Ей стало казаться, будто она висит в пустоте, а сверху на нее смотрит большой небесный глаз. Потом вдруг что-то укололо Еву в шею, и она почувствовала, как ее утягивает вниз, в темноту. Голову запрокинула, уставилась в пустоту.
Вскоре Ева перестала понимать, где находится верх, а где низ. Осталось только чувство бесконечного прыжка, как будто она сорвалась с огромной горы и теперь очень быстро летит вниз. Иногда ей казалось,
