Николай Шпанов - Ученик чародея
Длинная тень старой башни магистрата пересекала площадь. Ни одной цветочницы не осталось на рынке. Торговцы складывали на тележки остатки нераспроданных овощей. Не подозревая о собственной удаче, неистово кудахтали куры, которым посчастливилось не попасть сегодня в суп; торговки безжалостно запихивали их в большие короба, от которых остро пахло птичьим помётом. Старая нищенка в третий раз подходила к Кручинину, по-видимому, заприметив его фигуру. Он счёл разумным переменить позицию: место, где он стоял, было теперь совсем открыто, осёдланный им лев горел на уходящем солнце, как отлитый из меди. Вот появились в разных концах автомобили-цистерны со щётками. Вода с шипением устремлялась на асфальт, сильной струёй сгоняя зловонные следы торговли тем, что ест человек. Накинувшись на добычу, стаи воробьёв уступали не прежде, чем на них обрушивались фонтаны воды. От воробьёв не отставали голуби. Их степенность была ширмой неудержимой жадности. Автомобилю нужно было почти наехать на голубя, чтобы он нехотя перелетел на несколько метров дальше, выискивая лакомства в отбросах. Скрежет вращающихся стальных щёток не заглушал ни перебранки расходящихся торговок, ни воплей репродукторов, установленных над дверьми пивных и проявлявших теперь особенное усердие, завлекая обладателей дневной выручки. Десяток песен, из которых каждая в отдельности была предназначена ласкать слух, сливались в какофонию, наводившую ужас.
Кручинин отыскал крошечную записку среди смятых в комок цветов букетика, брошенного Эрной. Он попытался прочесть записку, но это оказалось невозможным: так мелко она была написана и к тому же зашифрована. Он засунул бумажку в карман, выбросив оттуда остатки цветов. Комок был скользкий, мокрый и как нельзя больше подходил теперь к той куче отбросов, которую намели посреди площади щётки автомобилей.
Хотя, судя по поспешности, с которой удалялись сыщики, наблюдение с Эрны было снято, осторожность все же требовала от Кручинина оставаться как можно менее заметным. Но её долгое отсутствие вызвало беспокойство. Особенно если сопоставить это с тем, что полицейские унесли её портфель.
В сгущающихся сумерках вход в часовню вырисовывался уже не в виде чёрного провала — огоньки свечей становились все ярче, хотя и не было видно происходящего внутри часовни. Убедившись в том, что выходящие на площадь проулки пусты и из них не выглядывают никакие подозрительные личности, Кручинин решил войти. «Третья скамья от алтаря, с левой стороны, под статуей богоматери». Он твёрдо помнил это. Но даже если бы это место и не было определено с такой точностью, он без труда сразу нашёл Эрну. Копна её волос как костёр горела в тонкой стреле света, падавшей сквозь витраж над боковым притвором. Кроме Эрны, тут не было никого, отсутствовал даже причетник, обычный блюститель благолепия в храме.
Кручинина поразила поза отчаяния, в какой сидела Эрна, уронив голову на пюпитр. Её руки были вытянуты поверх доски, в странной окаменелости устремляясь вперёд. По-видимому, она не слышала шагов Кручинина и не шевельнулась, когда он подошёл. Положив руку ей на плечо, он почувствовал безжизненную податливость её тела. Голова Эрны скользнула с пюпитра, руки упали, стукнувшись о скамью, подхваченное Кручининым тело безжизненно повисло у него на руках. Эрна была мертва.
Кручинин поднял её и понёс. Но сделав несколько шагов к выходу, остановился: не было ли то, что убийцы покинули её тут, ловушкой для него? Оказаться запутанным в убийстве?! Здесь, в этой стране?!
Он бережно опустил тело на скамью. Копна рыжих локонов рассыпалась из-под упавшей шапочки, отражая в золотом дожде волос мерцание церковных свечей.
Спичка сломалась. Кручинин чиркнул вторую. От её огонька сразу занялась папиросная бумага записки. Знала ли Эрна, что её выследили? Понимала ли, что на основании этого последнего сообщения Кручинину придётся действовать дальше одному и довести до конца дело, за которое она заплатит жизнью? Быть может, это было не чем иным, как игрою нервов, но Кручинину казалось, что в простом и ясном смысле строк он читает именно это: уверенность Эрны в том, что это — её последнее дело. Не в первый раз на пятки ей наступали полицейские ищейки; не в первый раз она смотрела в глаза смерти. Так почему же на этот раз в строках её записки нет уверенности в успехе, какой она прежде всегда заражала товарищей? Почему эта записка звучит так, словно Эрна знала, что это конец.
Завитки сгоревшей бумаги обожгли пальцы Кручинина. Он подул на пепел. Чёрные хлопья разлетелись, Одного дуновения оказалось достаточно, чтобы никто никогда не узнал того, что написала перед смертью Эрна Кручинину: ночь и час, когда состоится переброска через границу Инги Селга. В назначенный час той ночи стража на зональной границе должна принять Ингу. Помочь тому, чтобы девушке не помешали, сводилась теперь задача Кручинина.
Но, глядя на несколько чёрных хлопьев пепла, Кручинин думал не об этом задании, думал не об Инге. Его мысли были далеко в прошлом. Он видел себя у ворот концлагеря «702», где впервые встретил одетую в полосатую куртку женщину с торчащими, как у мальчишки, вихрами рыжих волос. Мысли Кручинина летели сквозь годы десятилетия — такого короткого, почти незамеченного и ставшего теперь таким безнадёжно длинным, не имеющим конца… Мысли Кручинина пришли к тёмным сводам часовни святой Урсулы: по дереву скамьи рассыпались рыжие волосы женщины, как золотой дождь, отражающие мерцание церковных свечей… Почему так устроена жизнь? Чтобы Инга Селга могла начать новую жизнь, должна была окончиться жизнь Эрны Клинт… Почему?
55. Письмо из Африки
Смерть Эрны избавляла Кручинина от необходимости оставаться в этой стране. Он покинул её пределы и остался у границы, неподалёку от того места, где народно-демократические власти согласились пропустить беглянку во имя предоставления ей политического убежища.
А между тем дела заговорщиц в Доротеенфройде не ладились. Вилма чувствовала ответственность за судьбу Инги, превратившейся теперь в политическую фигуру. Но не только это обстоятельство заставляло Вилму волноваться: её собственное физическое состояние делало все более трудными работы, которыми её нагружала мать Маргарита — Вилма была беременна. А стоило матери Маргарите об этом узнать, и ребёнок Круминьша наверняка сделался бы жертвой начальницы пансиона. Все помыслы Вилмы были теперь сосредоточены на том, чтобы его спасти. Её навязчивой идеей стало, что он — её и Эджина ребёнок! — должен иметь родину, не должен стать человеком без отечества; не должен быть «перемещённым», не должен, не должен!.. Ночи напролёт она металась по постели, боясь сказать правду даже Инге. Вилма хорошо усвоила правило конспирации, гласящее: чем меньше знает человек, тем легче ему на допросе, если он провалится.
Но то, что Вилме удавалось пока скрывать от свирепой и опытной надзирательницы, не укрылось от крестьянки Магды. Однажды ночью она склонилась к уху погруженной в тяжёлую полудремоту Вилмы:
— Бедная сестра моя… — прошептала Магда, — я знаю…
Испуганная Вилма села в постели с широко раскрытыми от ужаса глазами. А Магда положила покрытую цыпками, шершавую руку на худую руку Вилмы и осторожно пожала её. Это пожатие было так нежно, что Вилма почувствовала, как успокоение подобно тёплому току проникает в каждую клетку её тела. Она откинулась на подушку и заплакала. Магда гладила её руки своими большими руками крестьянки, ставшими лёгкими, как крылья ласковой и нежной птицы. В тишине Вилма слушала шёпот Магды:
— Все, все будет хорошо… У тебя будет ребёнок… И он будет там, на родине.
— Что ты говоришь?! Разве можно отсюда бежать?.. За мною следят, каждое движение, каждый взгляд проверяют… Разве я могу бежать?.. — прошептала Вилма.
— Ты убежишь, — убеждённо повторила Магда. — Ты убежишь… — Звучавшее в её словах убеждение было так сильно, что Вилма закрыла глаза, её рука ответила Магде пожатием и она заснула спокойно, как не спала уже давно.
С этой ночи Магда — «тупая деревенщина» Магда — стала душою заговора для спасения Вилмы и её ребёнка. В одну из ночей она сказала Вилме:
— Завтра меня отправляют за покупками. Я сказала Маргаритке: «Давайте заставим Вилму попотеть — пускай носит за мною покупки». Если бы ты видела, как она обрадовалась: «Это будет хорошей пощёчиной гордячке, — сказала она, — на виду у всех носить пакеты за тобой, деревенщиной!» Твёрдые желваки вздулись под скулами Магды, так крепко она стиснула зубы. Кажется, её зубы даже скрипнули. — И завтра… — сказала она — ты убежишь.
На следующий день Вилма не находила себе места. Приближался час, назначенный для поездки в город, а Вилма все не получала распоряжения начальницы приготовиться к выходу. По-видимому, девушкам было не по силам состязаться в хитрости с Маргаритой: когда до отъезда оставались считанные минуты и Вилма была ни жива ни мертва от напряжения, начальница приказала собираться в дорогу совсем другой девушке. Бледная, с обессилевшими, словно ватными, ногами и руками Вилма стояла у окна и глядела, как привратник запирал калитку за Магдой и её спутницей. И тут, когда Вилма глядела на сутулую спину крестьянки с выдающимися из-под ситца широкими лопатками, у неё шевельнулась мысль: не предала ли её сама Магда? Может быть, уже завтра, нет, даже сегодня, сейчас войдёт Маргарита и… Вилма едва нашла в себе силы, чтобы доплестись до кухни и опустилась на опрокинутое ведро, служившее сиденьем (мать Маргарита запретила давать Вилме табурет — на ведре сидеть холодней), в отведённом ей тёмном углу. Вилма снова, как всегда, чистила картошку. Картофелины казались ей сегодня особенно большими и скользкими, нож не держался в её ослабевших руках.
