Гребаная история - Бернар Миньер
Смутившись, я отвел глаза. В зеркале над камином я заметил ее изумленное отражение. Франс держалась позади, но я видел на ее лице растущее беспокойство при свете маленьких лампочек бра, висящих по четырем углам гостиной.
— Ты… что? — Лив недоверчиво потрясла головой. — Ты за мной… следил?
И что на это ответить? Яснее ясного, что я именно это и сделал.
— Ты случайно услышал мой телефонный разговор, так?
На этот раз я согласился.
Я увидел, как ее лицо превращается в маску твердости и неумолимости, а глаза чернеют.
— Ты за мной шпионил… ты следил за мной…
Лив не верила своим ушам, я некоторым образом — тоже: и представить себе не мог, что смерть Наоми за несколько дней приведет меня к такому. Я прекрасно понимал, что если б раньше и задал вопрос о своем происхождении, то почти со стопроцентной вероятностью Лив оборвала бы меня. А она была человеком, который действовал на меня сильнее всего на свете, буквально обездвиживая. Моя приемная мать — полновластный владыка…
А затем со мной произошло кое-что еще — прилив гордости, уверенность, что теперь или никогда, что я в своем праве. Я поднял голову.
— В чем дело? — спросил я. — По телефону ты сказала, что считаешь, что нас нашли. О ком ты говорила? Поэтому у меня нет права выкладывать свои фотографии на «Фейсбуке»? И вообще в Интернете? Чтобы нас не нашли? Отвечай!
Лив собралась поступить как обычно — словами отправить меня за пределы ринга, — когда рука Франс легла на ее руку, легкая, как перышко. Мама Лив обернулась к ней; Франс же вмешалась на языке жестов, торопливо, будто слова теснились у нее на губах.
«Думаю, пришло время сказать ему, — понял я. — Генри имеет право знать. Ему шестнадцать, Лив. Надо сказать ему, что произошло. Мы не имеем права больше держать его в неведении… Пришло время ему сказать… Пришло время».
Лив повернулась ко мне с непреклонным выражением в глазах. За много лет я научился разбираться в ее настроениях, понимать, какие процессы ею управляют. Лив не любит полутонов: у нее все либо белое, либо черное. Понять, смягчить, простить — это не в ее характере, ее натура несгибаема. Осуждать — вот что она отлично умела делать. Отличать хорошее от плохого, друзей от врагов… Ее знаменитая поговорка: «Со мной или против меня». С Лив приходилось выбирать, в каком ты лагере. И в случае ошибки права на второй шанс уже не будет.
В каждой семье есть свои неписаные правила. Каждая семья — это государство со своим собственным правительством, где царствуют законы, не действующие в соседнем доме, десятки мелких привычек и соглашений, которые, скрытно от чужих взглядов, укрепляют единство. Вне всяких сомнений, наша семья не была демократией. Внезапно во мне, к моему собственному удивлению, вспыхнула мысль — ясная, прозрачная.
Я ее терпеть не могу, я ее ненавижу. Она мне даже не мать…
От этой очевидности у меня пресеклось дыхание; в течение нескольких секунд я в упор смотрел на Лив и осознавал, что больше ее не боюсь. Мама Франс улыбнулась мне. В ней было много снисходительности, полностью отсутствующей у Лив, — настоящий океан, как тот, что за окнами. Уверен, она могла бы простить мне почти все — даже убийство Наоми, если б я оказался виновным. Франс скрестила руки на сердце и подбородком указала на Лив и себя.
«Мы тебя любим».
Затем она поднесла правую руку, сложенную лодочкой, к голове за правым ухом.
«Слушай».
— Сядь, Генри, — приказала Лив, указывая на диван.
Я уселся.
— Я категорически не одобряю то, что ты сделал, — сказала она суровым и резким голосом, и мне снова захотелось провалиться сквозь землю. — Ты меня разочаровал, крайне разочаровал… С некоторых пор ты меняешься, Генри, и эти изменения мне не нравятся…
— Я расту, — попытался я парировать голосом, в котором на самом деле не было уверенности.
— Ты ведешь себя как придурок! — загремела Лив, и гроза разразилась надо мной. — Никогда больше не делай со мной такого, слышишь? Никогда…
Я опустил голову.
— Но Франс права: пришло время, чтобы ты все узнал…
Если б я был чуть более проницательным, то лучше прочувствовал бы иронию ситуации: они столько лет скрывали от меня правду, а чувствую себя виноватым я. Лив подошла к эркеру и, повернувшись ко мне спиной, посмотрела на террасу, освещенную маленькими лампочками, которые отбрасывали желтые лужицы на пол из кедра.
— Ты знаешь, что ты приемный ребенок… — начала она.
* * *Итак, Грант Огастин — это имя моего отца. Я был уверен, что никогда раньше его не слышал. Как и имя Мишель, которое без конца встречалось в ее рассказе. Мишель — их лучшая подруга, она жила по соседству с ними в Лос-Анджелесе, одна со своим малышом. Совершенно восхитительная женщина, веселая и душевная, но у нее была рана, которая отказывалась заживать. За несколько месяцев Мишель стала им обеим как сестра. Я удивился взгляду Лив, который та бросила на Франс: может быть, в конечном итоге чуть больше, чем сестра.
— Мы все время жили на два дома — вместе находились то у нас, то у них. Даже сделали проход между нашими дворами. Это был воистину самый лучший период жизни…
Она обозначила паузу, и я увидел, как ее затылок отклоняется назад.
— Затем, день ото дня, здоровье Мишель начало ухудшаться, — продолжила Лив. — Однажды я заметила, что она сильно похудела, в другой день — что оставила в мусорнице нашей ванной большое количество волос… она все время была усталой… она еле ползала, ее глаза поблекли, она…
— Это была моя мать, да? — прервал ее я.
Лив кивнула.
— Да… Твои родители не погибли в автокатастрофе, Генри. Но я к этому и веду. Мы догадывались, что с
