Майкл Маршалл - Слуга смерти

Где‑то после четырех пошел снег. Начало смеркаться, и хотя некоторые снежинки искрились, падая на землю, другие выглядели словно крошечные, плавающие в воздухе тени. Она знала, что некоторые местные жители воспринимают снег как неизбежное зло, но она так не считала. Даже три года спустя снег до сих пор казался ей чем‑то волшебным. Иногда ей становилось грустно, поскольку снег вызывал воспоминания о Билле и детях в те времена, когда они были намного моложе, но никто никогда не говорил, что любое волшебство приносит лишь радость.

Хенриксон усадил ее возле крутого обрыва, и, по крайней мере, ветер продувал ее лишь с одной стороны. Сам же он присел на небольшой холмик на другой стороне ручья, с ружьем на коленях, храня полнейшее молчание. Если ему и было холодно, то он ничем этого не показывал.

Снег шел уже минут двадцать, все сильнее и сильнее, когда она заметила, как Хенриксон поднял взгляд и прислушался.

— Что‑то слышно?

— Очень далеко, — ответил он.

— Знаете, я в самом деле понятия не имею, о чем речь. Том видел медведя, и только. Я привела вас сюда, потому что вы очень плохой человек, и я подумала, что будет лучше, если вы замерзнете насмерть где‑нибудь там, где вас никогда не найдут.

— Возможно, — сказал он. — Пока что я вижу, что это происходит как раз с вами.

Он улыбнулся.

— А вы мне нравитесь. Вы мне кое‑кого напоминаете.

— Вашу мать?

— Нет, — ответил он. — Не ее.

— Она жива?

Он промолчал, и она внезапно и со всей определенностью поняла, что матери этого человека нет в живых, что она похоронена не на кладбище и что он знает, где лежат ее кости.

— Вы были единственным ребенком?

Хенриксон резко повернулся к ней.

Она пожала плечами.

— Я просто шевелю губами, чтобы лицо не замерзло.

Это было правдой. В свое время она также обнаружила, что к ребенку можно найти подход, если все время о чем‑нибудь с ним говорить. Этот человек не был ребенком. Он был психопатом. Возможно, с ним бы это тоже получилось.

— А еще, может быть, кто‑нибудь нас услышит и придет узнать, о чем мы таком болтаем. Так вы были единственным или нет?

— Я стал единственным, — бесстрастно ответил он. — У меня было три матери. И все они теперь умерли, что лишь придало мне сил. Я родился в лесу, мой отец убил мою мать, а потом пришли люди и убили его тоже. На какое‑то время они взяли меня и моего брата, а потом оставили его себе, а от меня избавились. Меня пытались заставить жить в семьях, но я не хотел, пока в конце концов не остался со своей последней матерью недалеко отсюда.

— Она плохо к вам относилась?

— Патриция, вы даже не поверите, насколько я далек от популярной психологии.

— Так кого же я вам напоминаю?

— Женщину, которая какое‑то время была моей бабушкой.

Патриция предположила, что это нечто вроде комплимента, которого она вполне заслуживала.

— И зачем же вы хотите сделать то, что собираетесь сделать?

— Все звери убивают. Хищники убивают, чтобы есть. Дикие собаки убивают щенков других диких собак. Мухи откладывают яйца в трупы умерших животных. Их это нисколько не волнует, и точно так же это не должно волновать нас. Арабы‑работорговцы в Занзибаре бросали больных мужчин и женщин в воды залива, чтобы не платить пошлину за товар, который они не могут продать. Русские крестьяне в Сибири торговали человечиной в смертоносные зимы двадцатых годов. Мы — звери, которые изобрели летающие машины, чтобы затем врезаться на них в здания, полные подобных нам. Мы — те, кто безжалостно занимается геноцидом. Люди — такие же звери. Мы убиваем, и мы разрушаем.

— Я куда больше рада была бы услышать от вас, что подобное — зло.

— Это не добро и не зло. Это попросту правда. Ружье — всего лишь средство для убийства. Это одно из наших орудий. Наш вид пришел в Европу, где в течение сотен тысяч лет жили другие живые существа, и за несколько тысячелетий она стала нашей. Как, по‑вашему, это произошло?

— Мы оказались лучше приспособленными.

— Только в одном отношении. Наше преимущество заключалось в готовности убивать других человекоподобных существ. Мы убивали неандертальцев, пока те еще оставались, а затем начали убивать друг друга. Мы не уважаем падальщиков вроде гиен и стервятников, но превозносим львов, тигров, акул, пасти которых обагрены свежей кровью. То, что мы владеем речью и орудиями труда и страдаем манией величия, не имеет никакого значения. Зла не существует, как не существует и добра. Существует лишь образ поведения, и наш — именно таков.

— Так идите и убейте кого‑нибудь. Вам ведь наверняка уже приходилось это делать?

Он не ответил, что не предвещало ничего хорошего. Несмотря на холод, Патриция почувствовала, как у нее поднимаются волосы на затылке. Она знала, что рядом с ней человек, который не понимает того, что понимали остальные.

— Так идите убейте какого‑нибудь другого человека. Нас миллионы, почему бы не убить еще нескольких?

— Потому что пришло время.

— Это вам говорит внутренний голос, да?

— Никто не совершал этого в течение многих поколений. Убивали других. Представителей власти, женщин, детей. Но они ничего не стоят по сравнению с диким человеком, настоящей жертвой.

— Ради всего святого, и как же это должно подействовать?

— Просто должно.

— Вы убьете некое существо, и это каким‑то образом заставит по‑иному звучать музыку сфер? Вы действительно в это верите?

— Это правда, и если бы вы родились всего лишь несколько сотен лет назад, вы бы это знали. Теперь же вместо этого мы верим в гигиену и зубных врачей. Мы верим, будто для нас имеет значение, какого сотового оператора выбрать. Мы пытаемся не ступать по тонкому льду.

— Вы не в своем уме, — сказала она.

— Не думаю. — Его глаза блеснули в сгущающихся сумерках. — И ваше мнение нисколько меня не интересует.

— Тогда ничего мне больше не говорите. Я не хочу этого слышать.

— Прекрасно. Но об одном вам следует знать. Помните, я говорил про бабушку?

Она судорожно сглотнула.

— Я убил ее. Я столкнул ее с лестницы, когда мне было двенадцать лет. Я знаю, что именно этого она на самом деле и хотела. Она умерла быстро и безболезненно. Если ваши друзья вскоре не появятся, вы тоже умрете. Но это будет очень, очень медленно. Люди в десяти тысячах миль отсюда перевернутся во сне.

Даже не осознавая того, что делает, Патриция отодвинулась от него на фут дальше — настолько, насколько это было вообще возможно. Тем не менее ей все равно казалось, что он от нее слишком близко. В последние несколько лет она иногда думала, что уже готова к смерти. Ей не хотелось с ней мириться, но без Билла ее мало что удерживало в этом мире, и, возможно, уже пришло время свидания со смертью. Однако, сидя в снегу рядом с тем, кто казался одновременно и нечеловеком, и сверхчеловеком, она поняла, что в свидании со смертью нет ничего героического и многозначительного. Ты просто превращаешься в мертвеца. И ей очень не хотелось пополнять их молчаливые ряды.

Она думала о том, что ему ответить. Снегопад усилился, и почти полностью стемнело — а она оказалась в ловушке посреди леса, со связанными руками, в компании безумца.

В конце концов она решила вообще ничего не говорить.

Внезапно он встал и посмотрел на вершину обрыва позади нее, затем повернулся и уставился куда‑то назад, наклонив голову и слегка приоткрыв рот. Потом перешагнул через ручей и одним махом вскарабкался наверх.

— Они идут, — сказал он.

Ему это, похоже, не нравилось. Патриция даже не была уверена, кого он имеет в виду. Некоторое время он стоял, словно принюхиваясь, а затем исчез, будто скрывшаяся за облаком луна.

Патриция подумала, не попытаться ли бежать, но ноги ее онемели, и она понимала, что идти некуда. Сжавшись в комок, она закрыла глаза и стала вспоминать Верону.

Глава 29

На этот раз мы все его услышали.

Отрывистый щелчок, не слишком близко, но достаточно резкий для того, чтобы пробиться сквозь шум ветра, и мое собственное тяжелое горячее дыхание. Коннелли быстро повернулся.

— Спускаемся.

Нина положила руку мне на плечо и толкнула вперед. Мы пригнулись, пытаясь двигаться бегом, но в итоге лишь быстро ковыляли, спотыкаясь в снегу глубиной в фут. Остановившись, мы спрятались за двумя деревьями, рядом с шестифутовым каменным выступом, держа в руках пистолеты.

Коннелли и его помощник, пятясь, отступали к нам с винтовками наготове. Голос Фила звучал слегка хрипло, но шаги его были размеренными и четкими.

— Вы его видите?

Коннелли покачал головой и описал стволом плавную дугу.

Когда они добрались до нас, я бросил взгляд назад — в лесу не всегда легко определить, откуда доносится звук, а я видел, как порой бывает в фильмах. Различить что‑либо было почти невозможно. Впереди поднимался темный склон — деревья, камни, кусты, снег, — похожий на одну из картин Эшера, различные варианты восприятия которых мелькают перед глазами, пока не сольются в неясное туманное изображение. Нигде не было заметно никакого движения.