Валерий Поволяев - Охота на охотников
Он представил себе, каким будет лицо у того кадыкастого парня с капитанскими погонами на плечах, и незнакомо, хищно улыбнулся.
Спрятав оружие, Левченко выбрался из погреба. Некоторое время он сидел на кухне, думал, что делать дальше. Позвонил Розову. Тот предложил снова съездить в Германию на автомобильный рынок, но Левченко отказался:
- Старик, если можно, дай мне пока тайм-аут! Кое-какие хвосты на старой работе обозначились, мне их надо обрубить.
- Сколько времени на это уйдет?
- Пока не знаю. Все может быстро произойти, а может, и нет... Не знаю.
- Ты же теперь у меня работаешь, у ме-ня... - Розов похоже усаживался за стол - было слышно, как он гремел стулом, звякал тарелками, побренькивал вилкой с ложкой. Как только он приступил к трапезе, речь его изменилась: Бапатубапачешь...
Но Левченко понял - в переводе на нормальный язык это означало: "Зарплату-то у меня получаешь..."
- У тебя, - Левченко вздохнул, - спасибо тебе, корешок, - он снова вздохнул, - но хвосты есть хвосты, их оставлять нельзя.
- Чучараншыйоа, - сказал Розов, что означало: "Ты какой-то нерешительный, Вова", и продолжил: - Вастуборшормецигда! ("Расстанешься ты наконец со своей шарашкиной конторой или нет?")
Левченко вздохнул.
- Я ведь там столько лет проработал. Просто так расстаться не получается.
- Шупяке, - сказал Розов, что означало: "Пустяки!"
- Вот когда обрежу все хвосты, буду находиться в полном твоем распоряжении, - пообещал Левченко. - Тогда хоть месяцами можем гонять по Европе.
- Опумифошо! - сказал Розов. "Это будет очень хорошо", - понял Левченко. В голосе Розова прорезались радостные нотки.
Левченко был ценен как сотрудник в любой команде, совершающей поездки за границу, - он хорошо знал дороги Европы, знал, где можно дешево и вкусно поесть и почти задаром переночевать, где стоит чинить поломавшуюся машину, а где - даже головы не поворачивать в сторону автомобильной мастерской: ничего не сделают, только деньги сдерут, он бегло лопотал по-итальянски и по-немецки, чуть знал французский и английский - правда, ровно настолько, чтобы попросить в баре банку пива и объясниться с дорожным полицейским, но больше водителю и не надо... В общем, Володька Левченко был ценным кадром.
- Баусвашлюе, - сказал Розов, что в переводе означало: "Давай, освобождайся скорее", - и добавил: - Упитаами, - "И приходи скорее ко мне".
- Ладно! - Правда, Левченко не был уверен в том, что так оно и будет.
Переговорив с Розовым, он некоторое время стоял у окна и с неясной тоской смотрел на улицу, на соседние, давно не ремонтированные, с облупившейся штукатуркой коттеджи, темные, печально замерзшие деревья с потрескавшейся черной корой, на игриво скручивающийся в жгуты сухой колючий снег, прислушивался к тишине дома, которую иногда прорывал голос Чики... Тишина делалась гнетущей, как затяжная боль.
Отвлек Левченко от созерцания пустынной, будто из недоброй сказки улицы, попугай - прилетел, зацепился лапками за штору и, свесившись головой вниз, произнес торжествующе, будто поймал хозяина на чем-то нехорошем:
- Ага-а!
Глянув в последний раз на замысловатые жгуты снега, Левченко пошел к себе в комнату - надо было немного поспать. Послеобеденный сон, когда половина дел сделана, суп съеден, а пистолет проверен, - святое дело.
Чика настырным голосом прокричал ему вслед:
- Ага-а! - Попугай уже окончательно пришел в себя после купания в борще - летал по дому, теребил клювом шторы и пребывал в хорошем настроении.
- Ага, - подтвердил Левченко, вошел в свою комнату и аккуратно прикрыл за собою дверь.
Ему показалось, что в проем попала тряпка - непонятно откуда свалилась, Левченко, поморщившись, потянул ручку сильнее, но дверь не закрылась.
Он с досадой оглянулся, и глаза у него округлились, стали темными, а на лбу, словно Левченко слушал свой приговор, выступил пот.
Рывком распахнув дверь, он присел на корточки. Тряпка, застрявшая в проеме, свалилась вниз. Это был Чика - переломанный, с вывернутыми черными лапками и сбитой набок головой. Левченко не заметил, что Чика решил проследовать за ним в комнату, и раздавил попугая дверью.
- Чика, - с болью прошептал Левченко, взял смятый, лишенный жизни комочек в руки, подул на него. В горле у Левченко вспухло что-то теплое, соленое, он сглотнул слезы. - Чика! - Снова подул на попугая: ему казалось, что дыхание его поможет Чике, оживит птицу, но Чика был неподвижен.
Левченко помотал головой, будто пьяный, зажмурился от секущей тоски и боли, сделавшейся совсем нестерпимой.
Плечи у него затряслись. Левченко казалось, что потерял он существо такое же близкое и родное, как и мать.
А что он скажет матери, когда та вернется домой?
Чем ближе колонна Стефановича подходила к Москве, тем больше на трассе становилось машин - таких же громоздких, как и в колонне Стефановича, фур, похожих на железнодорожные вагоны, легковушек и обычных грузовиков - "каботажников" дороги, преданных трудяг, которых Рогожкин любил за работоспособность и выносливость - они ходили не только по шоссе и проселкам, но и по топям, по непролазной, разваривающейся весной и осенью в кашу пашне, по лесным просекам и склонам крутых оврагов, таких машин, как безотказные московские ЗИЛы, по мнению Рогожкина, на Западе не было.
Чаще всего встречались легковушки, было много иномарок, особенно "мерседесов". Самых разных модификаций: от представительских, роскошных, стоивших целое состояние, до небольших, аккуратных, в которых жены новых русских миллионеров ездят к Юдашкину за обновками либо в закрытые магазины познакомиться со свежей партией изысканной французской парфюмерии, прибывшей из Парижа.
Москва - это Москва. От всех переделок, перестроек, перестрелок, разборок и дележей она хапнула больше всего. Но Рогожкин не завидовал тем, кто жил в Москве: уж лучше обитать в какой-нибудь полуголодной нищей деревеньке, чем в сытой, пестрящей богатыми иностранными вывесками столице. Слишком уж страшно жить в Москве простому человеку, который не имеет ни охраны, ни блата в правительстве, ни туго набитого долларами кошелька.
На подъезде к Москве глаз надо держать востро - того гляди, под колесо фуры сунется какая-нибудь хрупкая машиненка либо мотоциклист, - эти хипари научились ездить зимой, как и летом, - тормозить же сильно нельзя, фуру с тяжелым грузом обязательно понесет. И вообще может завалить набок.
Но Рогожкин не боялся ни дороги, ни мотоциклистов, ни наледей на асфальте. Жизнь его вступила в ту фазу, когда все в ней было прекрасно, светлых тонов было гораздо больше, чем темных. Рогожкин радовался этой опасной заснеженной дороге, и низкому хмурому небу, и сгубленным ядовитыми бензиновыми парами деревьям, растущим на обочинах по обе стороны шоссе, он не видел в них увядания и не думал о том, что автомобильные выхлопы умертвляют зелень, глаза фиксировали только задумчивые, погруженные в зимнюю дрему деревья, - грело его и то, что из Москвы они, никуда не заезжая, сразу вернутся домой, в Лиозно и он увидит Настю...
Замигал крохотный красный глазок рации - звук Рогожкин убрал, оставил только световой сигнал, тревожный рубиновый огонек, - замыкающую машину вызывала машина головная.
Рогожкин щелкнул рычажком, похожим на выключатель настольной лампы, и услышал голос Стефановича:
- Ну как? Все в порядке?
- Все в порядке.
- Сбоев там, сзади, нет?
- Пока не наблюдается.
- Тьфу-тьфу-тьфу! Пусть это временное "пока" будет постоянным, суеверно проговорил Стефанович. - Предложение мое как... Обдумываешь? Или уже обдумал?
- Пока обдумываю.
- Давай, давай... Особо это дело не затягивай.
- Предложение очень заманчивое...
- Не только заманчивое, но и толковое, - перебил бригадир. - Ладно, думай... Думать никогда не вредно.
На последнем привале Стефанович отозвал Рогожкина в сторону, подцепил рукой немного снега, стиснул его пальцами, потом приложил ко лбу.
- Не пойму, температура у меня, что ли? - пробормотал он. - Что-то неважно себя чувствую.
- Может, стоит где-нибудь около больницы притормозить?
- Нет, - медленно двинул головой в сторону Стефанович, - я врачей не люблю и услугами их стараюсь не пользоваться.
В ответ Рогожкин лишь приподнял плечи: вольному воля, но если есть температура, то неплохо бы показаться врачу и сжевать какую-нибудь таблетку.
- Смотри, старшой, - сказал он, - твое, конечно, дело, но я бы с температурой не шутил.
- Я вот о чем хотел с тобой потолковать, - Стефанович взял Рогожкина за локоть и отвел ещё дальше в сторону. - Мы ведь сейчас пашем на чужого дядю... Все пашем и пашем, все пашем и пашем. А зарабатываем гроши.
Рогожкин с интересом покосился на бригадира.
- Так сложилась жизнь.
- Сложилась жизнь, не сложилась, обсуждать не будем, только это дело надо поломать...
- Каким образом?
- Очень просто. Надо объединиться и создать собственную контору.
