Валерий Поволяев - Охота на охотников
- Иди-ка сюда, маленький гаденыш! - ласково позвал Чику Левченко, чувствуя в груди странную размягченность, будто он общался с ребенком.
Чика, словно бы поняв то, что ему говорил Левченко, через несколько секунд появился в комнате. Сел на ручку платяного шкафа, изогнулся, как гимнаст в цирке, и проговорил громко, нагло, торжествующе:
- Ага-а!
Вид у Чики был такой, будто он поймал хозяина на чем-то нехорошем. Левченко протянул руку, призывая попугая к себе, тот, все поняв, пренебрежительно отвернул голову в сторону.
- Ну ты и га-ад! - восхитился Левченко, опять протянул руку. - Иди сюда, паршивец!
Попугай протестующе мотнул головой, зорко глянул на Левченко и отвернулся. Вот гадкое существо! Хотя и сообразительное. Смесь воробья с отверткой.
- Ну, погоди, - предупредил его Левченко, - сейчас я сяду есть кашу с салом... Все съем, тебе ни одной шкварки не достанется.
- Быть того не может! - незамедлительно воскликнул попугай.
- Ага, занервничал! - Левченко ехидно рассмеялся.
- Ага! - подтвердил попугай.
- Иди сюда, стервец! - Левченко в очередной раз протянул руку, и попугай опять отрицательно мотнул головой. В черных живых глазках его заплескались далекие крохотные огоньки. Левченко показалось, что попугай насмехается над ним, и он махнул рукой на строптивую птицу. - Ну, как хочешь, - сказал, - я пошел есть кашу с салом, бутерброды с красной икрой, филе индейки с грибами, пирожки с повидлом, мороженое с изюмом и семгу с маслом. Все съем сам, тебе ничего не оставлю.
В ответ попугай лишь сглотнул слюну, склонил набок свою крохотную желтую головенку, открыл клюв, собираясь подразнить хозяина, но промолчал.
- Так-то лучше, - одобрил Левченко и переместился на кухню.
Там поставил на газ большую кастрюлю с остатками борща. Подумал: если бы мать была дома, обязательно бы выругала сына - борща-то в кастрюле всего-ничего, на дне только, нужно было перелить его из этой цистерны в посудину поменьше, но сил, чтобы сделать все так, как надо, не было. В конце концов борщ подогреется и в "цистерне".
Он налил тарелку, поставил перед собой на стол и едва взялся за ложку, как Чика, что-то невразумительно бормотавший себе под нос, приподнял голову и перелетел на стол. Поцокал по нему коготками.
- А-а, маленький мой гаденыш, явился-таки! - поприветствовал Чику Левченко.
- Ага, - подтвердил Чика, приподнявшись на лапах, перепрыгнул на край тарелки, глянул на хозяина, потом переместил взор в подогретый, слабо попыхивающий кудрявым парком малиновый борщ.
- Когда же ты научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"? коротко рассмеявшись и ощутив внутри некую теплую грусть, спросил Левченко.
Попугай внимательно посмотрел на хозяина и задумчиво, что-то про себя посоображав, склонил голову набок. Левченко поманил его пальцем, но жест остался без ответа, тогда он подставил ковшиком ладонь: садись, мол, сюда, здесь площадочка побольше, иначе свалишься в суп, - но Чика и на это не отозвался, а проворно, несколько раз цокнув коготками по краю тарелки, будто кокетливая дама каблучками, переместился от хозяина в сторону.
У него уже был случай - угодил в суп. Хорошо, суп был не очень горячий - обошлись тем, что отмыли Чику, а если бы был только с плиты? Облез бы тогда Чика, как шелудивый пес.
- М-да... Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"!
Попугай вновь, не боясь соскользнуть в борщ, звонко цокая о фаянс коготками, переместился по краю тарелки и неожиданно чисто и четко, будто читал книгу, произнес:
- Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу".
Фраза была длинной, сложной, её и человек-то не сразу запомнит, не то что попугай. Чика, словно бы понимая, что совершил нечто героическое, достойное похвалы, смешно надул щеки и кокетливо наклонил голову вначале в одну сторону, потом, дав хозяину возможность полюбоваться собой, в другую, переступил по краю тарелки, потянулся к борщу, хлебнул свекольного бульона, задрал голову вверх и по-воробьиному задергал горлом, грудкой, защелкал клювом, проглатывая наваристую красную жижку. Подцепил снова немного варева, проглотил, ухватил клювом какую-то продолговатую лапшинку - то ли полоску свеклы, то ли кусочек капусты, вновь задрал голову и задрожал всем телом, справляясь с едой.
У Чики был человеческий вкус, ему нравилась еда людей, нравились горячие блюда, вот ведь как.
- Ну, Чика! - только и нашел что сказать Левченко. Других слов у него не было. - Ну, Чика!
- Так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу"! - отчеканил в ответ Чика важным чистым голосом, вызвав у хозяина ещё большее изумление, чем раньше. Левченко в ответ лишь дернул по-птичьи головой, подцепил ложкой немного борща и отправил себе в рот.
Чика тоже наклонился, зачерпнул клювом немного бульона. Раньше он никогда не ел с хозяином из одной тарелки, это происходило впервые.
Отсутствие практики и подвело попугая - в следующий миг Чика не удержал равновесия, пошатнулся, будто пьяный, взмахнул крылышками, но спасти себя не смог, и съехал прямо в тарелку, закричал, заблажил отчаянно, произнося разом все известные ему слова:
- Ага, какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, быть того не может, так ты, друг ситный, никогда не научишься быть вежливым и никогда не научишься говорить: "Прошу пожаловать к столу!", ага, быть того не может...
Небольшое ладное тельце его из желтого превратилось в свекольно-розовое, с густыми бордовыми разводами. Ошалевший от того, что с ним произошло, Чика стал походить на неведомую, не занесенную ни в один каталог птицу. Левченко проворно выхватил попугая из борща и бегом устремился в ванную.
- Ну ты, гад, и даешь! - Левченко хотел было выматериться, но мат застрял у него в горле, Левченко на ходу с досадой махнул рукой, да и не умел он особенно-то материться, хотя и был шофером, - гораздо лучше это делал напарник. - Ну ты и га-ад!
В ванной он бросил бедного Чику в раковину, тот заскакал в ней возмущенно, встревоженно, горланя что-то - на этот раз его "речь" была неразборчива.
Левченко быстро запалил газовую колонку, пустил теплую воду, вымыл руки, потом намылил Чику. Попугай против такой малоприятной операции возражал, он затрепыхался, защелкал железным своим клювом - хоть и маленьким, но способным ущипнуть больно, - вцепился хозяину в пальцы.
- Терпи, терпи, дядя, - пробормотал Левченко, не замечая боли, - он перепугался не меньше попугая.
Вымытого, ставшего вновь желтым Чику важно было не застудить. Левченко аккуратно вытер его одним полотенцем, потом другим, сунул себе под свитер.
- Сиди тут, негодяй! - приказал он попугаю, - пока коклюш не схватил.
Чика покорно замер у хозяина за пазухой. В доме было прохладно: экономные немцы поставили в коттеджи такие котлы, которые и топлива много не ели, и тепла особого не давали, поэтому побегать по коттеджу в трусиках да в маечке Левченко не мог.
Минут через двадцать попугай обсох, и Левченко выпустил его.
Чика, взъерошенный, хмурый, уселся на столе напротив хозяина и стал обихаживать себя - растрепанный наряд ему не нравился.
Разобравшись с попугаем, Левченко полез в погреб, забрался в угол, где за банками с солеными огурцами у него лежала полосатая, прочно склеенная лентой ботиночная коробка с надписью "Терволина" - из-под швейцарской обуви. Там, в ветоши, у него хранился пистолет "ТТ" - тяжелый, с мощным боем, запросто просаживающий пулей толстую доску. Пистолет был старый, - ещё военных лет, выпущенный в 1945 году, но очень хорошо сохранившийся, ухоженный и надежный. Купил его Левченко по случаю у одного деда, так, на всякий случай.
Если бы в тот страшный день пистолет был с ним, Левченко вряд ли бы дался в руки двум грабителям в милицейской форме. Впрочем, кто знает - ведь у них был автомат. А с пистолетом против автомата - все равно, что с рогаткой...
Левченко извлек коробку из угла, стряхнул с неё пыль, протер тряпкой - действовал, будто опытная хозяйка, ретиво следящая за своим имуществом, - потом открыл коробку. Достал пистолет, вскинул его на уровень глаз, мягко нажал пальцем на защитную дужку - на спусковую собачку нажимать не стал:
- Чпок!
Затем, сделав ловкое ковбойское движение, снова вскинул, прицелился в паутину, свитую наглым, оккупировавшим половину подвала пауком:
- Чпок!
Пистолет нравился ему, придавал уверенность. Что ж, старик Егоров прав - обиду этим подонкам прощать нельзя.
Левченко покрутил пистолет вокруг пальца, будто лихой американский налетчик, достал из коробки обойму с желтенькими, нарядными и зло поблескивающими патронами, загнал обойму в рукоять. Лицо его стало серьезным: одно дело - баловаться с пистолетом, когда тот не заряжен, и совсем другое - когда в рукояти боевая обойма.
