Четыре крыла - Татьяна Юрьевна Степанова
– Не залили цементом. Не сожгли! – крикнул в темноте Макар.
Свет вспыхнул в доме. Макар увидел Клавдия, прижавшегося спиной к стене дома, почти рядом с распахнутым окном. И Виноградова-старшего – внутри у подоконника. С охотничьим карабином.
– Я не хотел убивать сына! – Виноградов-старший рубанул воздух левой мускулистой рукой, словно отсекая от себя все их обвинения. – О втором мальчишке я горько скорблю! Но я был вынужден задавить его… клопа… Он бы на меня донес. А в тюрьму я не сяду!
Его новый резкий отчаянный жест.
– Да пошли вы все!! – Виноградов-старший вскинул карабин и…
– Не стреляйте! Не надо! – почти взмолился Макар.
Клавдий рванул в окно, пытаясь его обезоружить. Но ему помешала створка, отгородившая его от Виноградова-старшего. И тот опередил его на долю секунды. Он уже не мог развернуться корпусом и выстрелить в упор в Мамонтова.
Он дернул рукой вверх, приставил дуло карабина к виску и…
Выстрел!
Убойная сила отбросила его к стене.
Кровь из простреленного виска обагрила светлые виниловые обои.
Глава 40
Песчинки
Саундтрек Shigeru Umebayashi «Song Yumeji's theme»
Две недели спустя
Полицейские в костюмах химзащиты извлекли тела Игоря и Руслана из подвала, они долго и тщательно разгребали горы насыпанной извести. Труп Виноградова-старшего осмотрели и увезли в морг. С вердиктом – суицид. Обычная полицейская рутина.
Макару и Клавдию в этот раз избежать общения с полицией не удалось. Они досыта хлебнули уголовно-процессуальной канители, от коей столь самоотверженно пытался их уберечь участковый Бальзаминов. Но особых вопросов у полиции к друзьям не возникло. Место происшествия в Полыни говорило само за себя.
Клавдий и Макар почти не обсуждали между собой события в Полыни. Оба они словно все еще слышали роковой выстрел во тьме… Макар меланхолично вспомнил греческий миф – пророческий и печальный, однако он уже не брался судить об отношениях Кинира и Адониса. О взаимных чувствах и страстях сына и кругом виноватого перед ним отца… Сын после разлуки явился к отцу за самой банальной вещью – деньгами. Напуганный счетчиком, выставленным ему грозным и могущественным клубом «Малый», он обратился за помощью к единственному родному человеку на свете, но уязвил его своими обвинениями в самое сердце. Вместо помощи он получил от отца вечный покой. А его неожиданный, но верный и преданный товарищ Руслан не смог в третий раз спасти приятеля от смерти и судьбы. Напротив – он, Приносящий Беду, возможно, косвенно сыграл гибельную роль в жизни Адониса. Или то все досужие суеверия? Макар размышлял и об этом. Тело Руслана опознали быстро по его врожденному «редчайшему телесному рудименту». В результате его мать Розу избавили от страшной процедуры посещения морга. Останки Игоря и опознавать-то было некому. Все сделали формально, пригласив в прозекторскую несчастную Верушку, видевшую последней отца и сына вместе – в марте месяце. Еще сравнили их ДНК, она и подтвердила родство.
На маленьком сельском кладбище в Скоробогатове появилась новая могила – Руслана и Игоря с согласия Розы похоронили вместе в закрытых гробах. Погребение полностью оплатил Макар. На могиле среди венков поставили две увеличенных фотографии. Хвост и Адонис… Макар думал о них, не делясь с Клавдием душевной болью. Два молодых человека, еще толком и не начавших жить и не совершивших ничего значительного, героического, памятного… Две песчинки, подхваченные ураганом жизни. Их в общем-то нелепый трагический конец… Макар вспомнил знаковые и горькие слова Клавдия о четырех крыльях. Неумолимая судьба лишила крыльев и юных Адониса и Хвоста, уподобив их герою мифа, рухнувшему с небес в бездну. Финал античной трагедии. Вся бурная и сумасшедшая одиссея, закончившаяся выстрелом самоубийцы. Макар и в этом не брался судить ни Кинира, ни его сына. Он – сам отец троих детей не загадывал в будущее: какими вырастут его собственные дочери и сын? И насколько с взрослением изменится их отношение к нему – отцу, снедаемому страстями, терзаемому депрессией, тщетно борющемуся с алкоголизмом…
А Руслана Карасева вообще ведь не за что было судить. Он просто родился в Скоробогатове, чудом спасся от отца-убийцы, потом жил, терпел то, чем наградила его природа, страдал, плакал, жаждал перемен, трудился честно в поте лица, хотел дружить и помогать – но не родной матери, а другим и… погиб ни за грош.
Вроде бы, да? Или нет?
Двадцатилетний парень. Приносящий беду…
Песчинка – одна среди многих…
Уборщица Роза, узнав от Макара, Клавдия и полиции об участи сына, поплакала, порыдала горько с надрывом… А потом успокоилась. Заявила Макару и Клавдию: «Зачем он поперся в Полынь? Нет бы к родной матери вернулся под крыло! Стыдился он меня, нищую, необразованную, вечно пьянством попрекал. Винил – мол, «бесом с хвостом» его родила. А в чем моя-то вина?! Отправился в трудный час не ко мне, не домой, а к чужим людям. Вот и схлопотал от чужих людей. Они злые сейчас, безжалостные» А еще она сказала: «Ладно, надо терпеть. Есть место на кладбище, куда я могу прийти, проведать его. И товарища его неприкаянного, раз уж они вместе лежат». Она поблагодарила Макара и Клавдия. Но взирала на Макара вновь настороженно, с деревенской хитрецой – какой расплаты, брильянтовый мой, потребуешь от меня за свое усердие и поиски? Стать прислугой в твоем богатом доме, вечной и безропотной? Макар перевел ей на карту очередной безвозмездный транш, попросил взять отпуск и съездить отдохнуть. Хоть в Уфу – навестить родню. От ее услуг уборщицы в доме он отказался. Читать нотации насчет ее алкоголизма не стал – ему ли уговаривать ее бросить пить?
Роза в свой выходной на маленькой кухне готовила тесто для пирожков-эчпочмаков. На деньги Макара она купила для начинки на рынке баранину – безумно дорогую, она не пробовала ее уже, наверное, лет сто. Вытирая испачканными мукой руками взмокший лоб, она поворачивалась к холодильнику, извлекала из него запотевший «мерзавчик» и с наслаждением глотала из горла ледяную обжигающую нутро водку. И месила свое тесто все веселее, все яростнее…
На скоробогатовском кладбище порхали среди надгробий воробьи. Прыгали, чирикали возле фотографий Адониса и Хвоста… Златокудрого красавца-сердцееда и двадцатилетнего паренька, отмеченного роком, некогда влюбленного безответно в ту, которая, возможно, не заслуживала любви…
Воробьи пировали: кто-то рассыпал на могилах пшено.
Клавдий и Макар коротали вечер дома. На закате тихо в кругу своих. В саду горничная Маша накрывала традиционный английский файф-о-клок. Супруги-учителя Лидочки остались ночевать и вели профессиональные разговоры с Верой Павловной. Макар сидел в гостиной у рояля у распахнутого панорамного окна. Играл одну из своих любимых мелодий Сигэру Умебаяси[47]. Лидочка и Августа в летних сарафанчиках кружились в такт музыке. Танцевали с упоением.
Клавдий в ожидании чая разрабатывал эспандером раненую руку. Бац! Что-то шлепнуло его прямо в лоб. Сашхен… Восседая на высоком стульчике у стола, малыш загреб с блюда черешню и метко швырялся ею в сестер и Клавдия. Бросок! Клавдий отбил черешенку здоровой рукой. Еще! Снова он отбил ягодку. Сашхен притих на своем стульчике, подстерегая момент, когда Клавдий отвлечется. Клавдий ему подмигнул – не дождешься, братан.
Шкет подрастал…
Пальцы Макара скользили по клавишам рояля. Мелодия Умэбаяси летела над парком к Бельскому озеру. За лес, за горизонт. В закатном солнечном свете плясали песчинки…
Есть они, песчинки, нет их, ничего не меняется. Все идет дальше своим чередом.
В мрачном захламленном кабинете участковый Бальзаминов отвечал на вопросы следователя. Он регулярно являлся на допросы по вызову. Дело о превышении служебных полномочий набирало обороты. И Бальзаминов ждал – сегодня ли смурной въедливый «идейный» следователь его «закроет»? Или завтра? И отправится он, Бальзаминов, назад, в «ту, которая на севере диком стоит одиноко», откуда столь отчаянно пытался выбраться когда-то на волю. Уже не в качестве сторожа, а как простой зэк. И никто, никто не принесет ему передачи и не придет на свидание.
А бывший силовик в отставке Павел Федорович Карамазов на острове Бали, куда он отправился, чтобы заступить на свою новую высокооплачиваемую должность телохранителя, домоправителя и компаньона шестидесятитрехлетней матери молодого богатого айтишника, с ликованием внимал хору тропических лягушек, заполонивших райский
