Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры

– Понял я, – вздохнул Андрей, услышав ее просьбу. – Пойду найду Саню. Объясню, что просьба – твоя.

– Мне нужно несколько вариантов, понимаешь? – извиняющимся тоном продолжила Маша. – Старение происходит по-разному, у каждого – свой морфотип. Кто-то раздается лицом вширь, глаза заплывают, появляется второй подбородок. Кто-то – наоборот, с возрастом теряет жировую прослойку на лице. Скулы выходят на поверхность, возникают круги под глазами, лицо как бы высыхает. Лысина, опять же: либо на затылке, либо увеличивающие лоб залысины. То есть мне недостаточно, чтобы он скачал дурацкую программку из Интернета с однотипным фильтром, понимаешь?

– Ты и правда думаешь, что Саня бы до этого опустился? – хмыкнул Андрей.

Маша улыбнулась: конечно, нет. Пора избавляться от манеры контролировать профессионалов.

– Он по тебе скучает, – хохотнул Андрей, перезвонив Маше вечером того же дня. – Говорит, как ты ушла в отпуск, ничего интересного ему не поручают. Мол, одна имелась на всю Петровку барышня с фантазией, и та укатила в Питер.

Маша вздохнула: она не была уверена, что это комплимент.

– Значит ли это, что он согласился мне помочь? – осторожно поинтересовалась она. Если Маша – барышня с фантазией, то Саня-программист, однозначно, юноша с норовом, высоко ценивший свое время и силы.

– Не только согласился, но уже сделал. Лови у себя на имейле. – Маша не успела передать Сане свою вечную благодарность, как Андрей продолжил: – И имей в виду: я еду в Питер.

– Хорошо, – улыбнулась Маша. – Напиши, как возьмешь билет.

Параллельно она уже начала скачивать полученный от Андрея тяжелый файл с фотографиями. Картинок с Супаревичем оказалось около десяти. Пухлощекий Супаревич с тройным подбородком, Супаревич с жилистым горлом и острыми скулами, с бородой и с усами, с мешками под глазами и глубоко отпечатавшимися носогубными складками… Не отсмотрев до конца, Маша отправила картинки на печать и, пока старый бабкин принтер выплевывал страницу за страницей, отошла к окну посмотреть, стоит ли еще полицейская машина. А отодвинув плотную зимнюю штору, ахнула: все было белым-бело. Белым окаймлены окна и скат крыши нежно-бирюзового дома напротив. Белым спеленут наконец затвердевший лед канала. Между ним и протоптанными следами на тротуаре – черная вязь решетки. Белесое, как жирный масляный крем, зимнее небо над качающимися на ветру желтыми фонарями. Машина, тоже присыпанная снегом, стояла на месте и казалась уютной и логичной деталью окружающего пейзажа. Маша вздохнула, чуть более облегченно, чем хотела, и вернулась к столу с еще теплыми черно-белыми листками. Она ждала этого, но все же вздрогнула, отыскав уже столь знакомое лицо среди прочих, кажущихся лишь его неестественной копией.

– Ксения! – позвала Маша. И, когда та вышла из комнаты, протянула ей лист. – Вот он.

Ксения подняла на Машу чуть растерянный взгляд:

– Откуда у тебя эта фотография? Из семейного архива?

И тут уж Маша не смогла отказать себе в удовольствии выложить перед Ксюшей очередной пасьянс. Три карточки: Аршинин за новогодним столом, листовка с молодым Супаревичем и рядом – состаренная версия его же от Сани-программиста. Ксения тяжко, как-то по-старушечьи, опустилась на стул, а Маша рассказала все, о чем ей поведал Андрей: и про организованную банду людоедов, заманивавших людей под предлогом обмена вещей на продукты в дом на Малой Охте, и про охоту на оставленных без присмотра детей.

– Аршинин – или, наверное, стоит его теперь называть Супаревичем? – был членом этой банды. Он наверняка припрятывал добро с трупов. Ботиночки – странный выбор, конечно, – задумалась Маша на секунду, но потом мотнула головой, отметая лишние мысли. – Ясно одно: у него должен был храниться целый набор документов убитых им людей. И Супаревич взял личность некоего Аршинина, более-менее подходившего ему по возрасту.

– Ксения Лазаревна опознала ботиночки: редкие, почти уникальные, – вскинула на нее глаза Ксюша.

Маша пожала плечами.

– А тот, наверное, от шока не смог хорошо соврать: де, обменял их на каком-то вокзале. Старуха начала его подозревать.

– И он избавился от нее, – подвела итог Ксения.

Маша кивнула.

– А потом прошло много лет, и сын Супаревича узнал о тайне, за которую можно было убить, и… И все бы ничего, если бы он был обычным гражданином. Но он стал олигархом. Олигархом, собирающимся идти в политику, – Маша грустно усмехнулась. – Боюсь, сколько ни вкладывай в предвыборную кампанию, но сыну чудовища – блокадного людоеда – не стать главой города на Неве.

– Внук людоеда, – вдруг сказала Ксюша.

– Что? – осеклась Маша. – Ты хотела сказать – сын?

– Нет, – покачала головой Ксюша. – Внук. Мой Иван. Внук Ленинградского людоеда.

И вышла из комнаты.

Ксения

Как же горько она плакала! Себе говорила – ну не стыдно?! Вот бабушка умерла – то были законные слезы. А так убиваться из-за малознакомого мужчины, с которым всего-то и случилось – поцелуи в подъезде? Но слезы то и дело текли из глаз, а в голове стучало: Иван, Иван, Иван… Ну как же так, Иван?

И еще – глупо было признаться, но, несмотря на гостеприимный дом Машиной бабки, она ужасно, ужасно тосковала по своей новой – старой квартире. Скучала по самой коммуналке, с которой – так уж она чувствовала – у нее связано столько воспоминаний (датируемых той эпохой, когда ее самой и на свете-то не было!). Скучала по виду из окна. И по дребезжащему антикварному лифту с травяным орнаментом. И по той пологой лестнице, где они с Иваном… Нет. Про Ивана-то как раз думать нельзя. Проглотив очередной ершистый ком в горле, Ксения поднялась этим утром ни свет ни заря – даже такая ранняя пташка, как Любочка, еще не вышла из своей комнаты. А уж про Машу и говорить нечего. Застелив свой «гостевой» диван, Ксения поставила на конфорку чайник – в проживании на огромной кухне, которая поочередно играла роль то столовой, то гостиной, то избы-читальни, были свои плюсы. Внутри этого пространства, не скрипя дверьми и никого не тревожа, можно было позавтракать, и… Ксенина мысль запнулась: она приоткрыла занавеску узнать, какая погода. И увидела некую странность в окружающем пейзаже. Машины полиции не было. Лишь черный след подтаявшего тротуара под фонарем – там, где стоял автомобиль. Еще совсем темно, только на фасаде дома чуть левее горит вывеска итальянского ресторана. Ни шелестящих по ледяной каше машин, ни обходящих кучи грязного снега торопливых пешеходов. Пустой свободный город. Свободный! Не дав себе ни на секунду задуматься, Ксюша бросилась в прихожую: вдела руки в куртку, сунула ноги в ботинки, кое-как намотала на шею платок. Вороватым жестом прикрыла за собой дверь. Тихо щелкнул замок. Она бегом спустилась по лестнице. Толкнула дверь парадной. Улица встретила ее влажным холодом. На голову упала противная ледяная капля – будто пытаясь привести ее в чувство: может, не стоило сбегать? Маша сказала, это опасно. Ксюша тряхнула головой: ну что с ней случится? Спустилась же она в метро на встречу с матерью? И ничего страшного не произошло. А она просто заедет на минуточку домой. Просто поглазеет из своего окна, просто посидит в коридоре – совсем чуть-чуть! И вернется обратно. Да Любочка с Машей могут даже не заметить ее отсутствия! И Ксения махнула рукой, призывая завернувший на набережную грязный «жигуль». Назвала адрес и всю дорогу смотрела на проплывающие перед глазами звенья решетки канала Грибоедова: бесконечно повторяющийся эллипс, будто упрощенный рисунок греческой вазы идеальных пропорций. Он оказывал на Ксюшу гипнотическое действие, убаюкивал ее неспокойную совесть. Вот они свернули в переулок. Машина притормозила перед ее подъездом.

– Приехали, – повернулся к ней лицом водитель: южный красавец лет двадцати. Ксюша радостно улыбнулась, протянула обещанную купюру, выпрыгнула из машины на мокрый тротуар. Подняла глаза на свой балкончик на последнем этаже. Осталось только набрать код, войти и, не потревожив старого скрипучего лифта, взлететь по широким ступеням на последний этаж. Туда, где все также не горит свет – да и кто его, кроме хозяйки, починит? А пока хозяйка отлично обойдется без света, она и на ощупь сможет открыть свою дверь – не впервой! Продолжая улыбаться, Ксюша преодолела последний лестничный пролет, вынула из кармана связку ключей.

И вдруг почувствовала, как на щиколотке сомкнулась чья-то рука.

Он. 1960 г.

«Природа одарила Зеленогорск великими благами, необходимыми для организации массового отдыха ленинградцев. Мягкий морской климат, пересеченная местность, покрытая высокоствольным сосновым лесом, прекрасные пляжи с мелкозернистым песком, чистый прозрачный воздух – все эти богатства в сочетании с удобными транспортными связями привлекают сюда бесчисленное множество людей».

На следующий день, переждав решивших высадиться в Белоострове дачников, он сел на зеленогорскую электричку. Можно было бы доехать и напрямую – но он уже был испуган – все искал в толпе своего лейтенантика. Сам Зеленогорск, бывший финский Териоки, всегда ему нравился – в нем, несмотря на прошедшие с северной войны два с половиной десятилетия, еще чувствовался «заграничный» дух. Чистенький финский курорт, высаженные вдоль Приморского шоссе высокие ели, взморье с каменистым пляжем. Еще один пляж – «Золотой», в мелком песке, – располагался напротив центральной аллеи Парка культуры. Они с Зиной, бывало, приезжали сюда в дом отдыха, ходили в перестроенный из лютеранской кирхи кинотеатр «Победа», сиживали в местном ресторане «Жемчужина». «Жемчужина»… – задумался он. «Жемчужина» и директор заведения Николай Дементьич. Вот кто, пожалуй, мог ему помочь в его новом замысле. Выходя из электрички, он перекинул рюкзак на другое плечо – мысль о побеге в западном направлении, побеге, который навсегда освободит его от всех милицейских капитанов нашей необъятной Родины, не давала ему заснуть ни накануне, ночью, ни утром – в поезде. Обойдя высокое, простреливаемое насквозь июньским солнцем здание вокзала со стеклянным куполом, он не выдержал – купил в киоске прямо на платформе «Яичный пломбир», вкуснейшее мороженое, местная достопримечательность. В его нынешней ситуации одна радость и осталась – побаловать себя едой. Поэтому, доев мороженое, он сразу отправился в «Жемчужину» – изысканную деревянную виллу в стиле модерн. Там отказался от коронного блюда – жирного свиного ромштекса в панировке – в пользу окрошки: домашний квас, рыночная сметана. Поглядел из широкого окна в парк. В листьях старых деревьев танцевали на легком ветру с залива пятна золотистого света, кисейная занавеска чуть колыхалась, впуская летние сладкие запахи: цветущая липа, жасмин. Он закрыл глаза: нельзя сейчас расслабляться. Никак нельзя.