Николай Андреев - Убейте прохожего!
– Дед Пихто! – сказал Рыльский.
И хихикнул. Вышел вперед, посмотрел на Виктора и, не сдержавшись, хихикнул еще раз. Правда, тут же извинился и пообещал взять себя в руки.
Занятное это было зрелище наблюдать за тем, как Рыльский берет себя в руки. То подобно не в меру разволновавшемуся актеру он старательно хмурил брови, то кривил в легком презрении губы, то скорбно опускал глаза и приносил соболезнование вдове гробовым голосом – ничего не помогало: улыбка несмываемым пятном то и дело проступала на его лице.
Наконец он не выдержал и захохотал во все горло.
– Что это с ним? – прошептала бабушка.
Максим Валерьянович захохотал еще громче. Помахал в воздухе ладонью, мол, не обращайте на меня внимания, и сквозь смех выдавил из себя:
– Всё, кролики, баста!.. Ни одного Худобина… Ни одного… Как корова языком слизнула!
И снова зашелся в хохоте.
– Очень смешно, – усмехнулся Коновалов.
Рыльский вытер слезы, градом катящиеся с глаз, и сказал, что ничего веселого в этом, конечно, нет.
– Мне просто вспомнились слова Анатолия, – снова засмеялся он.
– Какие слова?
– О том, что мир делится на хищников и жертв… Что если хочешь жить по-людски – надо быть хищником… Он и детей своих этому учил… А невдомек-то ему, дураку, что в природе редкий хищник умирает своей смертью… Так вот и вышло: я жив, а их, хищничков, корова языком слизнула… Правда, смешно?
Еще раз хихикнув, Максим Валерьянович внезапно насупился. Поправил воротник пиджака, посмотрел на Анечку с таким видом, будто хотел высмотреть на ее теле наиболее уязвимое место, и пожаловался на то, что шестнадцать лет назад Худобины заняли у него тысячу рублей – огромные по тем временам деньги – и до сих пор не вернули их.
* * *Всё было, как в прошлый раз. Прокурор вместе со следователем ходил по этажам и восхищался убранством дома, судмедэксперт осматривал тело убитого, эксперт-криминалист снимал отпечатки пальцев, милиционеры в форме и в штатском допрашивали свидетелей, писали, переговаривались по телефону, словом, вели себя так, как их предшественники вели себя и четыре месяца назад, когда задушили Виолетту, и вчера, когда зарезали Константина, и будут вести себя завтра, если, конечно, к этому времени убийца не поленится и не убьет кого-нибудь еще.
«Но даже если никто никого не убьет, – подумал я, – они, наверное, все равно приедут. По привычке».
Не знаю, кому как, а мне это уже порядком надоело. Из раза в раз отвечая на одни и те же вопросы очередного пинкертона, я внезапно поймал себя на мысли о том, что убийства, регулярно происходящие в доме дяди Толи и не менее регулярное появление в нем людей, призванных найти убийцу, стали неотъемлемой частью моего бытия, как дождь в июне, как неснашиваемое бабушкино пальто, как мысль, которой я проникаюсь каждый раз, когда посещаю Мыскино: «Курочкины – это „далекие предки“ Худобиных».
А еще меня огорчило поведение Анечки. Выходя после допроса из кабинета дяди Толи, мы нечаянно столкнулись в коридоре. Ударившись мне в плечо, она вздрогнула, как от пощечины, инстинктивно отгородилась от меня забором скрещенных рук и закричала, чтобы я не прикасался к ней.
Обидно.
– Не обижайся, – утешила меня бабушка, ставшая свидетельницей этого эпизода. – На ее месте я бы тоже боялась тебя. Как, впрочем, и меня с Максимом.
То, что в убийствах будут подозревать, прежде всего, родственников Виктора Худобина, вскоре подтвердил Коновалов в свойственной ему манере. Через минуту после того, как оперативно-следственная группа, никого не арестовав, покинула Мыскино, он собрал нас в зале и честно сказал, что всем нам хана.
– Один из вас пойдет у меня по сто пятой статье – за убийство, а остальные трое – по триста шестнадцатой – за укрывательство преступлений.
– Кто пойдет? – не поняла бабушка. – Куда?
– Куда вы пойдете, это вам суд укажет, – с готовностью ответил Коновалов. – Лично! А вот кто именно, могу сказать я сам. Это, Екатерина Николаевна, вы и ваш внучок Курочкин-Птичкин, Анна Худобина и порфирист Рыльский… Ясно?
«Интересно, – подумал я. – Звучи моя фамилия как-нибудь иначе, например, Худобин, стал бы он тогда смеяться и издеваться над ней?»
Решив, что издеваться непозволительно никому и ни над чем, а особенно над бабушкой, которая, как я видел, не переставала молча оплакивать своего любимого племянника, я поинтересовался у Коновалова: какую статью он отвел для Романова-Рюрика, какую для Михаила-Каторжанина, а какую оставил для себя, Бориса Ветеринарова.
– Вы ведь тоже присутствовали при убийствах! Правильно?
Коновалов сказал: правильно. И, показав мне заросший рыжей шерстью кулак, добавил, что, во-первых: он не Ветеринаров, а Коновалов. Во-вторых: после того как ему час назад подписали заявление в отпуск, он является частным лицом, и как частное лицо в частном порядке может теперь с чистой совестью бить в лицо каждому, у кого совесть не такая чистая, как у него. И в-третьих: только мы, четверо вышеназванных, находились в этом доме, когда практически на наших глазах совершались одно за другим три убийства.
– Напомню тем, кто забыл: меня не было здесь, когда убивали Виолетту и Константина. Романова – когда убивали Виолетту. Михаила, когда закололи Константина. Ясно вам? Так что, давайте, не будем тянуть резину и сразу перейдем к делу.
Раскинув руки вдоль спинки дивана, Коновалов кивнул в мою сторону. Попросил еще раз подробно рассказать о том, чем я занимался во время следственного эксперимента. А именно: с пятнадцати часов ноль-ноль минут до шестнадцати сорока пяти, когда Анна вышла из кабинета.
– Вы, говорят, в это время вели весьма активный образ жизни? Ходили туда-сюда по всему дому, да?
– Кто говорит? – спросил я. И посмотрел на Рыльского.
Нисколько не смутившись, Рыльский согласно кивнул: дескать, так оно и было, ходил туда-сюда, нечего скрывать, и добавил, что, в отличие от меня, шлёндры, Анечка и бабушка вели себя строго в рамках проводимого эксперимента.
– Итак? – еще раз кивнул в мою сторону Коновалов. – Я жду объяснений.
Меня взяла злость. Мало того что от меня шарахаются как от чумного, так со мной теперь еще и разговаривают, как с нашкодившим щенком.
«Ну, ладно! – подумал я. – Получишь ты свои объяснения!»
Сделав серьезное лицо, встал с кресла и сказал, что согласно указанию делать то, что каждый из нас делал ровно сутки назад, я с трех до четырех часов честно валялся у себя на кровати. В пятом часу выглянул в зал и увидел, что он, Борис Сергеевич, по какой-то причине покинул свой пост.
– Ну, покинули вы его и покинули, – развел я руками, – кому какое дело, правильно? Может, вы в кабинет к Виктору решили заглянуть, коньячка выпить, а может, и не выпить, а просто поговорить с ним тет-а-тет, как мужчина с мужчиной, откуда мне знать? Но потом я начал волноваться. Время-то как-никак подходило к пяти часам! Подождал несколько минут, не появитесь ли вы, и в шестнадцать двадцать решил спуститься вниз. Вдруг, подумал я, вы уже потолковали с Виктором тет-а-тет, как мужчина с мужчиной, и теперь обедаете на кухне, не заметив, что у вас часы остановились? Но на кухне, как вы сами знаете, вас не было…
Я говорил, а сам одним глазом поглядывал на Коновалова, стараясь угадать: не перегибаю ли палку. Оказалось: не перегибаю. Несмотря на то что Коновалов не верил ни единому слову, моя речь, судя по тому вниманию, с каким он слушал, ему нравилась. Словно экзаменатор, приятно удивленный ответом безнадежного троечника, он качал головой в такт моим словам и после завершения очередной фразы одобрительно улыбался.
Я поговорил еще немного и успокоился, решив, что Борису Сергеевичу – человеку, свято верившему в то, что наглость – второе счастье, симпатичны нахалы вроде меня.
«Они, наверное, напоминают ему самого себя в лучшие моменты жизни».
– Да, и вот еще что! – вспомнил я. – Когда я спускался вниз, Максим Валерьянович еще дремал. А когда через пять минут я вышел из кухни, это было еще до того, как бабушка с Анной спустились в зал, он уже стоял на ногах поблизости от коридора.
– Неправда! – вскричал Рыльский. – Я стоял у камина!
– Я и говорю, поблизости от коридора.
– А я говорю, у камина!
– Стойте, стойте! – Коновалов поднял руку вверх. Посмотрел, где находится коридор, где камин, и попросил подтвердить меня, действительно ли господин Рыльский в течение пяти минут был в зале один.
Я сказал: да, действительно.
– Хорошо, – кивнул Коновалов. – А сам-то ты, если не секрет, что так долго делал на кухне?
– Бутерброд с сыром. А потом еще молоко себе наливал… Вон стакан до сих пор стоит на камине!
– Да? Ну ладно, – бросив взгляд на камин, Коновалов повернулся в сторону Романова. – Интересное кино получается, – сказал он. – Курочкин находился в зале один, не считая спящего Рыльского, минут пять-десять. Екатерина Николаевна, с того момента, как я вышел из зала, до того момента, когда ее внук в шестнадцать двадцать вошел туда, сидела одна минут пятнадцать, это если опять-таки не считать спящего Рыльского. У Анны времени, чтобы убить мужа, было поменьше, минуты три. А теперь еще выясняется, что и господин Рыльский какое-то время находился вне поля зрения свидетелей… Что скажете?
