Николай Андреев - Убейте прохожего!
– Неправда! Я его даже пальцем не трогал!
– Зубом, – поправил Виктор.
Взгляд Максима Валерьяновича перестал рыскать по полу. Он остановился на лице Худобина и замер.
– У нас теперь принято говорить: «зубом не трогал», – пояснил Коновалов. – Так, где вы, говорите, его не трогали? В кабинете?
– А уж в кабинете-то тем более!
– Это ложь! – подскочила к Рыльскому Анечка. – Я всё видела!
– Что ты видела? – перебил ее Максим Валерьянович. – Что?
– Видела, как вы… как вы… – она захлебнулась слезами. – Как вы наклонились над Константином и что-то там делали!
Грустно улыбнувшись, Рыльский покачал головой. Протянул ладонь, желая погладить Анечку, успокоить ее. Но, испугавшись того, что движение будет неправильно истолковано, одернул руку.
Не зная, что делать дальше, поправил воротник пиджака и сказал, что, когда вошел в кабинет, Константин был уже мертв. Причем смерть, добавил он, по всей видимости, произошла незадолго до его прихода.
– Почему вы так решили? – спросил Коновалов.
– Потому что кровь еще продолжала течь из горла. – Максим Валерьянович глубоко задумался. Еще раз покачал головой и медленно произнес: – Вы бы только видели… Густая, черная, как клюквенный сироп, она сочилась на рубашку. Сочилась и сочилась, сочилась и сочилась… А потом вдруг перестала, причем так неожиданно, что я даже не заметил этого! Да… И вот что интересно! Как только она перестала сочиться, ее цвет стал меняться. Представляете? Это оттого, догадался я, что кровь высыхала… Завораживающее зрелище… И тут я почувствовал запах! Сначала он казался противным, отвратительным, но чем ниже я склонялся к ране и глубже вдыхал его, тем он становился менее неприятным. Он был, как вам сказать, немного терпким, чуть-чуть сладковатым, приторным, от него так кружилась голова и колотилось сердце, что…
– Хватит! – Анечка затопала ногами. – Я прошу вас: хватит! Я больше не могу этого слышать! – Она закрыла уши ладонями и повалилась на спинку кресла.
Рыльский опомнился. Опустил руку, которую поднял, когда с неподдельным восторгом говорил о вкусе крови Константина, жалко улыбнулся и, глазами ребенка, пойманного на воровстве, растерянно посмотрел по сторонам.
– Зачем вы вошли в кабинет? – спросил Коновалов. – С какой целью?
Максим Валерьянович оббежал глазами комнату и, остановив взгляд на одном из кресел, в котором сидел вчера, неуверенно пожал плечами.
– Я не знаю, – сказал он. – Я смотрел телевизор. А потом началась реклама. Знаете, такая громкая, раздражающая. Я встал и решил размять ноги.
– Кто еще в это время находился в зале?
– Кажется, Екатерина Николаевна.
– И всё? Больше никого?
– Нет. Она одна.
– И что было потом, после того как вы понюхали кровь?
Посмотрев на Анечку, Рыльский сказал, что потом ничего такого, что могло бы заинтересовать милицию, не было. Просто в кабинет вошла одна глупая девочка, и эта девочка, судя по тому, какими глазами смотрела на него, вообразила себе невесть какие ужасы.
– Я попросил ее никому ничего не рассказывать. Сами знаете: скажешь людям одно, а они обязательно всё переиначат.
– Вы пили с Константином коньяк?
Максим Валерьянович, не задумываясь, ответил: нет.
– А его кровь? – спросил Романов. – Только честно!
– Честно?
Все думали, что Максим Валерьянович начнет отпираться. А он глубоко вздохнул, потом поморщился, так, словно у него внезапно разболелась голова, и признался, что не знает – может, и попробовал капельку.
– Ну, зачем вы мучаете меня? – он с укором посмотрел на Романова. – Я не помню, всё так смешалось… Поймите, я больной человек, мне нехорошо… Видите, какое сегодня солнечное утро?
Прищурившись, Максим Валерьянович бросил жалобный взгляд в сторону окна. Прикрыл ладонью глаза и отвернулся.
Не знаю, может, мнение Романова, выступившего в защиту Рыльского, оказало влияние на решение Коновалова, может, была какая-то другая, более веская причина, но допрос Максима Валерьяновича на этом по существу закончился. Коновалов мягко пожурил его за то, что тот оказал сопротивление сотруднику милиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, но тут же успокоил, пообещав, при условии сохранения взаимного уважения, забыть об этом досадном инциденте.
– Ну что, договорились? – спросил он, пристально всматриваясь Рыльскому в глаза. – Я имею в виду: уважать друг друга.
Уж что-что, а уважать себя Рыльский не возражал. Хотя, думаю, обошелся бы и без этого.
Он равнодушно пожал плечами и сказал: да.
А вот я бы на месте Максима Валерьяновича сказал: нет. Потому что после слова «да», никто никогда не узнает правду о том, как один храбрый Тузик пытался разорвать грелку в неравном бою. А теперь…
– А теперь, – прошептал я на ухо бабушке, – придется молчать. Не каждый день Тузики предлагают мир грелкам.
Бабушка подумала и согласно кивнула.
– Не каждый, – сказала она.
* * *На НТВ начались трехчасовые новости. Вместе с бабушкой, Максимом Валерьяновичем, Анечкой и капитаном милиции Борисом Сергеевичем Коноваловым я сидел перед телевизором, смотрел, как на экране одна беда сменяет другую, как за сюжетом об авиационной катастрофе, следует сюжет о катастрофе железнодорожной, и думал о начавшемся следственном эксперименте. И пришел к выводу: ничего хорошего этот эксперимент мне не сулит. Что делать дальше – я по-прежнему не знал, где провести ближайшие два часа – не придумал, и как разойтись с бабушкой в спальне – еще не решил.
Услышав пьяный хохот, доносящийся из кабинета дяди Толи, я оторвался от телевизора, по которому показывали пожар в Москве, и попросил объяснить: как можно проводить следственный эксперимент, когда треть испытуемых – Виктор Худобин и Романов не в состоянии участвовать в нем.
Коновалов тут же поправил меня: не треть испытуемых, а всего лишь один из них.
– Романов как спал вчера на столе в кабинете, так, судя по всему, будет спать там и сегодня, что для чистоты эксперимента даже хорошо, – пояснил он свою мысль. – А что касается Худобина, то и тут особой проблемы нет: все его действия известны вплоть до минуты. С пятнадцати ноль-ноль до шестнадцати сорока он находился в зале, а с шестнадцати сорока до того момента, когда закричала Анна, – в туалете.
Анечка встала. Поправила майку и сказала, что ей пора идти наверх.
– Иди, раз пора, – разрешил Коновалов. И тут же посмотрел на часы.
Обогнув кресло, Анечка прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону. Напротив коридора, ведущего в кабинет дяди Толи, остановилась, прислушалась к тому, что ее пьяный муж кричит Романову, и направилась дальше.
«Ну вот, – подумал я. – Пройдет минута-другая и, как поется в той песне, настанет мой черёд».
– Ну а ты чего сидишь? – через минуту-другую спросил меня Борис Сергеевич. – Заснул, что ли?
Решив не спорить, я поднялся по лестнице. Прошел в нашу с бабушкой комнату и лег на свою кровать.
«Ну и что дальше? – спросил себя. – Часа через полтора в сопровождении толпы зевак, желающих присутствовать при моем разоблачении, сюда придет бабушка. И первый вопрос, который мне зададут, будет о том, почему она не видела меня здесь вчера? И что я скажу? Что в это время ходил убивать Виктора? А Коновалов спросит, почему, в таком случае, я в спальне, а не там, в кабинете? И что мне ответить? Что в зале полно народа, и я не могу незамеченным пройти через него? Чушь какая-то!»
Ничего не придумав, вышел в коридор. Подошел к краю лестницы, оперся локтями на перила и стал наблюдать за тем, как проходит следственный эксперимент.
А проходил он, надо сказать, довольно скучно. Бабушка, так, словно ее очень интересовало количество жертв на шахте Донбасса, неотрывно смотрела на экран телевизора, Рыльский, по своему обыкновению, дремал, Коновалов громко зевал и изредка бросал взгляд на часы.
– Сколько времени? – спросила бабушка.
Коновалов ответил: три двадцать пять.
Бабушка молча кивнула и снова уткнулась лицом в телевизор.
На экране появилась заставка программы «Прогноз погоды». Бабушка повернулась к Коновалову и сказала, что вчера в это время из кабинета вышел Константин и попросил принести выпивку с закуской.
В зале появился Виктор Худобин. Пьяной походкой проследовал до бара, открыл его и достал бутылку «Мартеля». Обвел хмурым взглядом комнату и спросил, обращаясь к Анечке: есть ли закуска.
– В холодильнике, – ответила та.
– Ладно, – пробормотал Виктор. – Пойдем к холодильнику.
Натыкаясь на кресла, он прошел на кухню. Минут через пять вернулся, остановился возле мирно сидящего на диване Коновалова, нагнулся и показал ему поднос с блюдцем мелко нарезанных лимонов: смотри, мол, ни прокисшей икры, ни чего другого твоего тут нет. После чего отдал честь левой рукой и, попросив разрешение отбыть в кабинет для дальнейшего продолжения пьянки, вышел в коридор.
