Александр Хабаров - Случай из жизни государства (Эксперт)
Отец Василий посещение "Безрыбья" отложил на неопределенное время предполагал затруднения в общении, ибо не был силен в "букве". А именно "буквой", слышал от знающих людей батюшка, были сильны такие вот скитские староверы - как, например, и столичные баптисты, поголовно знавшие наизусть Священное Писание. Дискутировать с ними мог лишь такой же "энциклопедист", иному же через споры о "букве" отверзались глубины сатанинские...
Нечто необычное вдруг мелькнуло: возле правой "стены", обхватив руками сосновый ствол, стоял человек. Так стоят, обнимая столб, городские алкоголики, ждущие машину из вытрезвителя - знакомая, но совершенно невообразимая в тайге ситуация.
Батюшка надавил на тормозную педаль; не выключая мотора, вышел из кабины и, подбирая полы рясы, вернулся назад - посмотреть.
Никто сосну не обнимал. Обессиленный человек сполз на снег, лежал лицом вниз. Кожаная куртка на нем была изодрана в клочья, шапки не было, левая нога обута, а правая - боса... Коротко стриженая светлая голова слегка подергивалась.
Батюшка взволновался, сразу вспомнив о бандюгах Борьки Сосны. Правда, самого отца Василия они не трогали: были предупреждены зоновским начальством и злоямовскими охотниками. Недели две назад, ночью, к батюшке явился Шикарный, он же Марлэн Зипунов, правая рука Сосны... эдакая "совесть" бандократии, проворовавшийся бармен и картежник. Шикарный изъявил желание принять святое крещение - и как можно быстрее - потому что ему приснился страшный сон.
"Оглашенный" пожелал и в крещении остаться Марлэном. Батюшка долго втолковывал неофиту, что таких имен в святцах нет, имя это, видимо, составлено из фамилий известных баламутов и богоборцев и свойственно лишь особым нехристям, да и то больше - женщинам. Шикарный, вздохнув, согласился окреститься в честь св. мученика Маркелла, сожженного за Христа при Юлиане Отступнике - и день совпал как раз...
"Сосновцы, точно", - думал батюшка, ощупывая конечности лежащего человека на предмет переломов. Кости вроде были целы, и отец Василий осторожно перевернул несчастного на спину. Лицо человека было залито кровью, к крови прилипли щепки, хвоя. Левый глаз оплыл. На белой рубашке под расстегнутой курткой расплывалось в середине груди темное пятно. Чистое правое око вдруг открылось.
- Кто ты, детка? - спросил отец Василий.
- Чур... ка... - еле слышно, с трудом разлепив губы, вымолвил лежащий.
МОСКВА
ПОЛЕТ
Дети были рядом, деньги были целы, самолет набирал высоту, и Марина медленно успокаивалась - внутренне, ибо внешне давно была уже спокойна. После душного салона микроавтобуса самолет казался безопаснейшим средством передвижения.
Мир, с которым Марина Шахова-Лесовицкая столкнулась несколько часов назад был иным. Иным - в том смысле, что он, мир этот, предназначался для обитания мертвых. Все в этом мире было странным - от неетественного рокота двигателя (чересчур тихо) до слов, которые выползали из ртов пассажиров "форда". Да и не слова это были вовсе, а какие-то фонемы-черви, насекомые-мутанты, аналоги которым можно было бы найти лишь в химерическом фильме ужасов. Слова выползали, нарастала угроза.
- Придушить её, что ли? - сказал тот, "шкаф, что втолкнул Марину в салон "форда".
После этого пассажиры долго обсуждали: что делать с ней, Мариной, причем, вероятно, не стеснялись в выражениях, и их счастье, что она понимала не все, а то бы нахлестала по щекам.
Все изменилось, когда в разговор вступил некто, сидевший в глубине салона. Слова были из того же языка, но голос был живым пока (так Марина и подумала: пока), что-то в нем было человеческое, и если не одухотворенное, то уж, конечно, одушевленное.
- Стоять, казбек! - сказал этот голос, когда к Марине, к её лицу, протянулась широкая ладонь в желтой лайковой перчатке. - Остынь... Ты одна?
- Я с детьми, - сказала Марина. - Они у киоска остались, игрушки рассматривают. Мы собираемся лететь в Красноямск.
Тамошняя, что ли?
Нет. Я москвичка. Коренная, между прочим...
Ну да... А в Красноямск за каким... этим?
- К мужу на свидание, в поселок Льдистый... Он сидит там.
Те, остальные, вдруг замолчали.
В Зимлаг?
Да, это место так называется...
И кто он, твой муж?
Шахов... Виктор. Он диссидент...
- Политик, что ли? - прогнусавил кто-то из темноты. - Так политиков у нас нету щас!
- Он сел не за политику... Он ударил одного... человека. И тот умер.
- Понятно, - сказал человеческий голос. - Это ты у него научилась лезть во все дыры? Сколько ему вкатили?
- Его приговорили к шести годам.
Билеты взяла?
Нет, не успела еще...
Марина не совсем понимала смысл этого разговора. Из логики происшедшего с ней должны были что-то сделать: отобрать деньги, избить, изнасиловать, убить, наконец. Ни к чему она не была готова и находилась в странном состоянии: непостижимым образом сочетались: покорность судьбе и неудержимая решимость. Марина знала, что если ещё раз к её лицу потянется рука в лайковой перчатке, то она обязательно сломает один из обтянутых желтой кожей пальцев. Так её Виктор научил. "Если что - хватай за палец и ломай его, как карандаш, как деревянную палочку. На, потренируйся..." - и он давал ей ломать какие-то толстые щепки.
Но больше рука не тянулась. Марина посмотрела в щель между шторками: дети так и стояли возле киоска, но уже младшая, Ляля, стала беспокойно оглядываться по сторонам, морщила лоб, искала глазами её - маму.
- Ладно, подруга... Лети в Зимлаг, - сказал голос. - Мы тоже в ту сторону, между прочим... Так что увидимся. Дрючок, пойди с ней в кассу, пусть дадут билет - если есть, на наш рейс. Ну, или на следующий...
Чудной ты Васек, - хмыкнул Дрючок. - Тебе видней.
- Конечно, - согласился Васек. - Я же Чурка. А ты Дрючок... Да, и Тере скажи - он там в буфете кантуется с телками - пусть поторопится, через сорок минут регистрация начнется.
- Охота ему без толку гусей гонять! - сказал кто-то. - Что за понт?
- Да молодой просто, - сказал Чурка. - Тебе сколько, Махно?
Сорок два... Погоди, нет... Сорок четыре.
- Ну вот. А ему двадцать четыре. Тебе надо, чтоб сразу: давай-давай... А ему - поухаживать, языком помолоть...
- Я же говорю: понт!
Дверь "форда" открылась.
...Аня и Сережа сидели впереди, Лялю Марина взяла к себе. Минут сорок оставалось до посадки.
- Мама, посмотри! - закричал Сережа. Он весь полет не отрывал глаз от иллюминатора.
Марина посмотрела в иллюминатор.
Мама, вниз, вниз посмотри! Вертолеты летят.
Ниже и вправду летели вертолеты - три, четыре, может быть, и больше... Они направлялись на север, пересекая курс авиалайнера.
Геологи, - знающе пояснил пассажир за спиной.
БЕЗРЫБЬЕ
Затворники и затворницы Безрыбья вышли на ежевечернюю закатницу, когда темнеющее декабрьское небо прошила серебристая стрела стонущего в падении авиалайнера. Юдо вышло из пике, пропахало железным брюхом верхушки сосен и исчезло в стороне Чум-озера.
Старец Кирьяк (Кириак) по прозвищу Нога (вместо правой была деревянная култыха) проводил взглядом знамение и горестно развел руками, показывая народу (а всего перед ним стояло 6 человек), что ничего хорошего в этой жизни уже не предвидится, что где-то там, за непроходимыми лесами и высокими горами триста лет празднует свою победу железный сатанаил, растет вавилонская башня, отбивают топотуху срамные девки и непотребные козлища в человеческих личинах.
Братья и сестры давно уже все понимали без слов, научились определять мысли по движению зрачков и дрожанию губ. Тем более, максимум информации нес жест 208-летнего Кирьяка.
Трудно было назвать "староверами" эту небольшую общину, отделившуюся от мира в 1714 году. Тогда их было более сотни, всего лишь несколько стариков, остальные - молоды и полны сил, веры и знания. Место для скита нашел тогдашний "водитель" Мануил, строгий книжник и постник, ярый, до экстаза, молитвенник и - весьма скорый на расправу с непокорными. Он и принес в Безрыбье на своих плечах восьмипудовый сундук с правильными книгами, по которым и текла жизнь общины вплоть до пожара в 1764 году, уничтожившего почти всю уникальную библиотеку. Мануил не вынес потрясения пожаром - и скончался в беспамятстве через несколько дней.
С той поры Безрыбье медленно стало превращаться из раскольничьего скита в нечто вроде современной секты сверхоригинального Порфирия Сидорова, ходившего зимой в трусах и называвшего тараканов и клопов "милашками".
Лично Кирьяк-Нога исповедовал, подобно Сидорову, культ здоровья и силы, к 60 годам мог обходиться без воды, еды и воздуха 15-20 дней, к 150 овладел телепатией в пределах собственного небогатого словаря, простым гипнозом и даже мог телепортироваться на небольшие (до километра) расстояния, чего, впрочем, не делал никогда - из боязни оказаться дезориентированным. Читать он не умел, так что опасения отца Василия насчет "буквы" были напрасны: Священное Писание "водитель" Кирьяк-Нога знал фрагментарно, в вольном переложении отца и старших братьев, последний из которых, Фронтасий-Око, погиб в схватке с гигантской ракукой 196 лет назад.
