Луиза Пенни - Эта прекрасная тайна
Не избавил ли брат Симон настоятеля от мятежного приора? Не воспринял ли он приподнятую бровь настоятеля, легкое движение руки как просьбу? И не предпринял ли соответствующие действия? А сейчас, отягощенный чувством вины и мучимый угрызениями совести, не пытается ли брат Симон свалить вину на самого настоятеля?
Гамаш допускал склонность приора к мятежу, но разве не лучше терпеть приора, чем мучиться угрызениями совести? Или навлекать на себя неприятности, которые сулило появление главы отдела по расследованию убийств.
Внешне жизнь монахов могла казаться простой, ею управляли звон колокола, песнопения и смена сезонов. Но их внутренняя жизнь кипела эмоциями.
Гамаш, много лет опускавшийся на колени подле мертвых тел, знал, что именно эмоции и приводят к появлению этих тел. Не пистолет и не нож. Не кусок старого железа.
Какие-то эмоции сорвались с поводка и убили брата Матье. И чтобы найти убийцу приора, Арману Гамашу требовалась не только логика, но и собственные чувства.
Настоятель обронил недавно: «Почему я не предвидел этого?»
Вопрос показался Гамашу искренним. А уж тревога точно была неподдельной. Он не увидел, что один из возглавляемого им сообщества, из его стада вовсе не овца. А волк.
Но что, если тот вопрос, полный удивления и потрясения, подразумевал не кого-то из братьев? Что, если настоятель обращал его к себе? «Почему я не предвидел этого?» Не предвидел свои собственные мысли и действия, чреватые убийством.
Что, если отец Филипп просто удивился тому, что он может совершить, и совершил убийство?
Старший инспектор сделал полшага назад. Физически – почти ничто, но этим он давал понять монаху, что у того есть немного пространства и времени. Чтобы тот взял себя в руки. Сжал волю в кулак, собрался с мыслями. Старший инспектор знал, что, вероятно, совершает ошибку, давая поблажку брату Симону. Его коллеги, включая и Жана Ги, почти наверняка лишь усиливали бы давление. Зная, что человек уже на коленях, они бы уложили его на землю.
Но Гамаш понимал, что, хотя такая тактика эффективна в краткосрочном плане, униженный человек, изнасилованный эмоционально, больше никогда не будет откровенным.
И пусть Гамашу очень хотелось раскрыть преступление, но он не мог позволить себе потерять душу. Он подозревал, что потерянных душ и без того хватает.
– Зачем отцу Филиппу убивать приора? – спросил наконец Гамаш.
В саду стояла тишина, туман приглушил все звуки. Правда, и звуков-то особых не раздавалось. Лишь изредка доносился птичий щебет, переговаривались между собой бурундуки и белки. Трещали хворостинки и веточки, когда какой-то крупный зверь двигался по густому канадскому лесу.
Мир словно завернули в вату.
– Вы не ошиблись, когда говорили о расколе, – сказал брат Симон. – Как только стало ясно, что первая запись имеет успех, всё в монастыре стало разваливаться. Я подозреваю, что дело тут в эгоизме. И власти. Внезапно появилось что-то такое, за что стоило бороться. Прежде мы все были равны, жили почти без цели в своем старом разваливающемся монастыре. Вполне счастливые, определенно удовлетворенные. Но запись привлекла к нам столько внимания и столько денег. И так быстро. – Монах воздел руки к серым небесам и слегка пожал плечами. – Настоятель хотел, чтобы мы не спешили. Не бросались вперед сломя голову, забыв о наших обетах. Но приор и другие видели в успехе знак Божий, считали, что мы должны больше выходить в мир. Делиться с ним своими талантами.
– И каждый заявлял, что на то есть Божья воля, – сказал старший инспектор.
– У нас появились разногласия в толкованиях, – признал брат Симон со слабой улыбкой.
– Вероятно, ваш монастырь не первый, где возникла такая проблема.
– Вы так думаете?
Один лишь настоятель не сказал Гамашу о том, на что сетовали все остальные монахи. До записи здание монастыря разваливалось, но братия являла собой монолит. После записи монастырь начали ремонтировать, но братия стала распадаться на части.
«Бедствие некое близится ныне».
Настоятель никак не мог понять, в чем состоит воля Бога, который и сам как будто еще не определился.
– Настоятель и его приор до записи дружили, питали друг к другу теплые чувства.
Монах кивнул.
Гамаш подумал, что гильбертинцы могли бы ввести новый календарь. До записи – ДЗ. И после записи – ПЗ.
«Бедствие некое близится ныне». Бедствие, выдающее себя за чудо.
Прошло уже приблизительно два года эпохи ПЗ. Достаточно времени для того, чтобы тесная дружба переросла в ненависть. Так типично для хорошей дружбы. Ненависть уже проделала путь до самого сердца.
– А пергамент? – спросил Гамаш, показывая пожелтевший лист, все еще остававшийся в его руке. – Какую роль он мог играть?
Брат Симон задумался. Задумался и Гамаш.
Они вдвоем стояли в саду, куда через стену перекатывался туман.
– Настоятель любит песнопения, – медленно заговорил брат Симон, обдумывая каждое слово. – И у него великолепный голос. Очень чистый, очень искренний.
– Но?
– Но он не самый талантливый музыкант в Сен-Жильбере. И в латыни слабоват. Он, как и все мы, знает Священное Писание и латинскую мессу. И всё – латынь он не штудировал. Возможно, вы заметили, что все книги в кабинете на французском, а не на латыни.
Гамаш заметил.
– Сомневаюсь, что он знает, как на латыни будет, например, «банан». – Симон указал на эту дурацкую фразу на пергаменте.
– Но вы знали, – сказал Гамаш.
– Я посмотрел в словаре.
– Настоятель тоже мог посмотреть.
– Но зачем ему выискивать идиотские латинские слова и выстраивать их в предложения? – спросил брат Симон. – Если бы ему пришло в голову записать латинские слова на бумаге, то он, вероятно, использовал бы отрывки из молитв или песнопений. Сомневаюсь, что он был Гильбертом, а приор – Салливаном. Или наоборот.
Гамаш кивнул. Он и сам так думал. Он мог себе представить, что настоятель размозжил приору голову в приступе страсти. Не сексуальной, а более опасной страсти. В религиозном исступлении. Уверовав, что брат Матье собирается прикончить монастырь, прикончить орден. А Господь возложил на отца Филиппа обязанность воспрепятствовать приору.
Обязанность настоятеля по отношению к его чадам состояла в том, чтобы защитить их. Что означало защиту их дома. Его круговую оборону. Гамаш слишком часто заглядывал в полные скорби глаза отцов и потому знал силу такой любви.
Он и сам пылал такой же любовью к сыну и дочери. И к своим агентам тоже. Он отбирал их, принимал на службу, учил.
Они становились его сыновьями и дочерьми. И он каждый день отправлял их на поиски убийц.
И он подползал ко всем и каждому из них, получившим смертельную рану, держал за руку и произносил скорую молитву.
«Прими чадо сие».
Пули рикошетили от стен и пола, а он держал за руку Жана Ги, защищая его своим телом. Он поцеловал его в лоб и прошептал эти же слова. Ему показалось, что мальчишка, которого он успел полюбить, умирает. По глазам Жана Ги он видел, что и тот предчувствует близкий конец.
И он оставил его. Чтобы помочь другим. Гамаш в тот день убивал. Хладнокровно прицеливался и смотрел, как падают сраженные его пулями террористы. Он убивал и готов был убивать еще. Чтобы спасти своих людей.
Арман Гамаш знал силу отцовской любви. И не важно, биологический ты отец, или ты сам выбрал их. С помощью судьбы.
Если мог убить он, то почему не мог настоятель?
Но Гамаш все равно не понимал, какую роль тут играли невмы. Во всем остальном он видел смысл, но только не в пергаменте, который держал в руке.
Приор умер как отец, защищая своим телом исписанный листок, словно свое детище.
Старший инспектор оставил брата Симона и отправился на поиски Бовуара, чтобы ввести его в курс дела и дать на хранение орудие убийства.
Гамаш сомневался, что металлическая колотушка сможет рассказать им что-то существенное. Брат Симон признался, что вымыл ее, отскреб, а потом поставил на место у дверей. И все, кто хотел попасть в запертые покои настоятеля вчера утром, оставили на ней свои отпечатки пальцев и ДНК. Таких набралось немало. Включая и самого Гамаша.
Кабинет приора пустовал. На скотном дворе трудились несколько монахов, кормили животных, убирали за козами и курами. Гамаш прошел по другому коридору, заглянул в трапезную, открыл дверь шоколадного цеха.
– Ищете кого-то? – спросил брат Шарль.
– Инспектора Бовуара.
– К сожалению, его здесь нет. – Монах-доктор опустил дуршлаг в емкость с расплавленным шоколадом, зачерпнул оттуда чернику, сколько поместилось. С ягод капал шоколад. – Последняя сегодняшняя порция. Ее собрал утром брат Бернар. Ему, бедняге, пришлось сходить дважды. То, что он собрал в первый раз, сам же и съел. – Брат Шарль рассмеялся. – Профессиональная болезнь. Хотите?
