Последняя почка Наполеона - Григорий Александрович Шепелев
Подвешенный к потолку кареты фонарь горел весьма слабо. Но ещё до того, как мои глаза успели привыкнуть к качающемуся сумраку, я увидел, что Паганини сидит напротив меня отнюдь не один. Слева – очень близко к нему, вплотную, сидела женщина неземной красоты. Эта красота сразила меня мгновенно, хоть на глазах её обладательницы была чёрная повязка. Также на женщине было платье из золотой парчи, атласные туфли, усыпанные жемчужинами, шёлковые перчатки синего цвета и драгоценности. Присмотреться к последним я не успел, потому что дама, вдруг обратив ко мне своё изумительное лицо, звонко рассмеялась, благодаря чему я смог оценить белизну и ровность её зубов, и полюбопытствовала:
– Никколо, это твой брат?
– С чего ты взяла? – спросил Паганини, как-то рассеянно барабаня пальцами по футляру, лежавшему у него на коленях. Ему, казалось, внезапно пришла на ум какая-то мысль, вполне авантюрная.
– Как – с чего? – воскликнула женщина, – ведь у вас – носы одинаковые! А, нет! Твой всё же длиннее, совсем чуть-чуть.
И она опять зашлась смехом. Описывать изумление, которое охватило от её слов меня, я просто отказываюсь. Не помню, зачем потрогал я пальцем кончик своего носа.
– Он никуда не делся, – ласково успокоила меня дама с завязанными глазами, – я не ворую носы. Представьтесь, сеньор!
– А вот имена у нас, не в пример носам, одинаковые, – дал вместо меня ответ сеньор Паганини, приняв, судя по всему, некое решение, – это очень известный писатель из Петербурга, Николай Гоголь. Я его книг не читал, но не сомневаюсь, что он талантлив. Об этом мне сказали его глаза.
– Глаза удивительные, – уже без тени улыбки признала дама, чуть помолчав. Во время её молчания по моей спине тёк ледяной пот, ибо ничего нет кошмарнее, уверяю вас, чем когда за вами следят сквозь непроницаемую повязку! А экипаж, между тем, всё куда-то мчался по каменной мостовой, и весьма стремительно – ветер так и свистел.
– Так ты ему объяснил, Никколо, кто я такая? – вновь обратилась дама к маэстро.
– Да, объяснил.
– И он согласился?
– Он согласился.
– Но у него нет денег?
– Да. Мало.
– Но он – твой друг? Скажи мне, ведь он твой друг?
– Он мне симпатичен, – сказал сеньор Паганини, поколебавшись, – можешь считать, что да. Он – мой друг.
– Но ведь он безгрешен! Он ведь совсем не жалует женщин своим вниманием!
– Так ведь это очень легко исправить, – пожал плечами маэстро, – не правда ли, сеньор Гоголь? Вы ведь писатель! Как вам не знать о том, на что может быть способна самая дорогая из проституток? Простите, оговорился. Самая замечательная из женщин!
Он мог бы не исправлять свою оговорку – любовница обняла его до того, как он это сделал, а после, не постеснявшись меня, припала губами к его губам. Я молча следил за ними. Ни издевательский диалог, ни последовавший за ним страстный поцелуй меня не смутили. Я уже ясно осознавал, что это – прелюдия к некоему событию, крайне важному для меня. О, если бы я мог знать, какое это будет событие! Я бы выскочил из кареты, когда она внезапно остановилась перед каким-то домом, и убежал бы, громко крича от ужаса!
И вот здесь, сударыня, начинается самая невозможная часть моего рассказа. Делаю оговорку в последний раз, что ещё не поздно вам сжечь письмо. Но, впрочем, как знаете. Продолжаю.
Большой двухэтажный дом, около которого кучер остановил карету, был озарён красным фонарём. Почти во всех окнах его был свет. Из них доносились женские возгласы.
– Вон, подлец! – вскричала моя попутчица, оттолкнув от себя любовника, – убирайся! Желаю тебе приятно повеселиться с девочками! Ступай!
Сеньор Паганини вышел со своей скрипкой, сказав, что должен её отдать живущему здесь известному мастеру, потому что она плохо держит строй. Открывая дверцу, он мне слегка подмигнул. Проследив, как он направляется к зданию с освещёнными окнами, дама резко задёрнула занавеску и обратилась ко мне с вопросом:
– Сеньор, мне самой раздеться?
Я объяснил, что ей раздеваться вовсе не нужно, а вот увидеть её глаза мне очень хотелось бы. Кажется, ничего я больше не добавлял, так как был взволнован. Высказанное мной пожелание удивило даму.
– Увидеть мои глаза? – спросила она, – для чего вам это?
– Я думаю, что они мне откроют многое, незнакомка, – сказал я не совсем то, что хотел сказать. Она это поняла.
– Вы правы, сеньор, они вам откроют многое. Слишком многое. Но ведь я с ним договорилась-то о другом! Я не собираюсь его обманывать. Это будет с моей стороны измена.
Тут у меня промелькнула мысль, что она безумна. Именно промелькнула, поскольку это соображение не могло мне объяснить то, что происходило прежде.
– Я не ослышался ли, мадам? Показать мне очи – измена?
– Именно так.
– Сударыня! – вскричал я, – вы отлично знаете, что он сам сейчас изменяет вам с продажными девками! Вы не признаёте за собой право на месть?
Она промолчала. Лицо её было бледным. А по моей спине ползла дрожь. Поистине, Сатана лишил меня разума! Но остатки спокойствия у меня ещё сохранялись, и я спросил:
– Вы только ему показывали глаза?
– Не только ему, – отвечала дама, – но только он остался доволен, увидев их. Остальные все либо умерли, либо прокляли ту минуту, когда решили на них взглянуть.
– Вы можете объяснить мне, сеньора, почему это произошло?
Она объяснила:
– Я отражаю не только солнце. Я отражаю всё, в том числе и каждого человека во всех его временах. Этого мерзавца я полюбила, и он увидел себя в самый лучший миг своей жизни – в тот самый миг, когда Антония Бьянка, которую он до сих пор не может забыть, ему отдалась. Он пообещал мне за это любовь до гроба. Вы сейчас видите, как он верен своему слову! Иногда, впрочем, я на него сержусь. Тогда я смотрю на его портрет, и он блюёт кровью, не умирая лишь потому, что не видит моих разгневанных глаз. А все остальные увидели себя в будущем, после смерти.
– То есть, в гробу? – содрогнулся я.
– Нет, сеньор. В аду.
Тут я окончательно обезумел. Вам трудно это представить? А вы представьте, друг мой! Чем больший ужас вам нарисует ваше воображение, тем вы ближе будете к истине. Я не стану описывать, как срывал я с неё одежды, как покрывал поцелуями её белое, опьяняющее надменным бесстыдством тело, рассчитывая безумными ласками растопить самое холодное во Вселенной сердце, сдавшееся почти уродливому, почти старому скрипачу. Не стану я повторять свои обещания, подкреплённые клятвой самым святым, самым драгоценным, что только есть у каждого человека. Бог мне судья! Да, именно Бог, Которым я клялся. Он, я надеюсь, меня простит. Она уступила.
