Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
— Я что, должен кого-то из них узнать? — Таким вопросом Иосиф Анзорович наконец прервал затянувшееся безмолвие.
— Что значит «должен»? Можете. Если узнаете — хорошо, зачтется. Нет — нет.
— Что «нет»? — приемщик кивком головы привычно стряхнул очки со лба на переносицу, испуганно уставился на Ивана.
— Нет, значит, не зачтется, только и всего.
— И что не зачтется?
— Да ничто. Ничего не зачтется. Разойдемся и все дела. Делов-то! — Он вынул из рук Маклавиного дедушки фотографии, убрал в портфель.
— Понятно. И кого я должен узнать?
— Опять «должен»! — разозлился Иван. — Чего узнавать, если тут нет его? Нет — и не надо. Объявится когда-нибудь. Все. — Он протянул комиссионщику руку, попытался приободрить вконец поникшего старика. — Придет, придет, никуда не денется, такие деньги. Кстати, за сколько вы договорились-то?
— Есть, — совсем невпопад сказал вдруг Иосиф Анзорович, но Иван его понял.
Иван вновь сел на шаткий диванчик.
Раскрыл портфель.
Протянул приемщику комиссионного магазина фотографии, скомандовал:
— Ну?
Тот дрожащими пальцами выбрал из них одну, бросил на кружевной антикварный столик, прошептал:
— Пожалуйста, не выдавайте меня. Очень вас прошу. Меня убьют.
Антон Игоревич Твеленев вот уже несколько последних лет боялся засыпать.
Днем, утром, вечером — в любое время суток, кроме ночи, он, несмотря на более чем серьезный возраст, чувствовал себя бодро, не уставал возводить хвалу Господу за отменное здоровье и ни с кем не делился этой своей благодатью, опасаясь сглаза. Напротив, умелые его старания заставили окружающих композитора родственников искренне уверовать в его мученическое доживание отпущенных дней, жалели, прощали капризы и не могли знать (и даже не догадывались) о плачевной судьбе неисчислимого количества выписываемых ему лекарств, которые с тайной регулярностью утоплялись «бедным, больным дедушкой» в унитазе. Зачем отравлять себя всевозможными медикаментами, если ничто не болит, а от добра, как известно, добра лучше не искать.
И все бы ничего, не возникай время от времени неизбежная необходимость погружения себя в состояние сна.
А вот как раз этого-то Антон Игоревич не любил и боялся больше всего на свете. Не было еще случая, чтобы ночами не являлись ему всевозможные кошмары, после которых он всякий раз просыпался в холодном поту и уже до рассвета не мог сомкнуть глаз. Куда только ни обращался доведенный систематическими бессонницами до отчаяния композитор, к каким мировым светилам ни обращался за помощью — все впустую: ночь, очередной кошмар, судорожное пробуждение, холодный пот по всему телу, мучительная бессонница… И никто не может спасти его от этой разрушающей тело и душу напасти, никто не удосужится прекратить, прервать или хотя бы предать элементарному толкованию эти уродливые, подчас кровавые ночные наваждения. В космос летаем, на Луне вот-вот отпуск проводить начнем, есть в конце концов Всемирная паутина — нажмите кнопочку, если самим невмоготу, в Интернет загляните… Нет! «Толкованию не подлежат!» Чушь это на постном масле. Любое сновидение (и в этом Антон Игоревич не сомневался ни на минуту) — не что иное, как насильственный возврат сознания в пережитое прошлое, далекое ли, недавнее — неважно, чаще всего до неузнаваемости видоизмененное прошлое, часто перенесенное во времени и пространстве, но неизменно оставившее в памяти глубочайший эмоциональный след. Никакие фантазии во снах невозможны — только пережитое-перечувствованное-перевиденное. Сон — не что иное, как эмоциональное воскресение отвечающих за память участков головного мозга. И участки эти науке известны! Давно известны! Так отключите эти участки, атрофируйте, уничтожьте, наконец, если они входят в противоречие с самой жизнью, если сживают человека со света, если методично, целенаправленно приближают к смерти, вы же академики медицины, черт бы побрал вас всех в бога и в душу мать!
Антон Игоревич сознательно избегал крепких выражений, давно, в свои тогда еще небольшие годы волею судеб оказавшись причисленным к прослойке советской интеллигенции, неукоснительно следил за лексиконом, тщательно его фильтровал, но случались моменты, когда терпение композитора вступало в противоречие с невыносимостью происходящего, и тогда округу оглашали непростые в своей образной витиеватости перлы его многодавней военной молодости.
Именно такие выражения теперь накапливались где-то в мозжечке, в гортани, на языке родоначальника клана Твеленевых, роились, бунтовали, скапливались в стаи и, требуя выхода, полоняли разум. Ну в самом деле — как это можно вынести!? Где Нюра? Где этот ни с какого боку ему не родной, недоразвитый урод Герардик? Где дочь его законная, совсем последние годы отбившаяся от рук и предавшая его забвению — Надежда? Где эти врачи-убийцы, наконец, в своих вечно чем-то испачканных белых халатах? То, что в доме нет Марата, несколько успокаивало: молокосос-следователь сказал — тот в больнице, допился, небось, до ручки, не дай бог, что-то серьезное, но остальные-то где?! Где все, черт, черт, черт вас подери!
Антон Игоревич приподнялся на кровати: из коридора до его слуха донеслись едва уловимые звуки: чьи-то торопливые шаги, приглушенные голоса, удар падающего тяжелого предмета, даже, ему почудилось, стон, но ответом на все просьбы откликнуться было молчание. Он крикнул пару раз: «Кто там? Это ты, Нюра? Герард? Отзовитесь! Кто дома?» — никого.
И это называется благодарность за все, что он им сделал и делает до сих пор. Дачи, квартиры, машины, деньги. Деньги, деньги… Бессчетное количество денег. Все песни, которые распевает страна — из каждой подворотни, из каждого раскрытого окна — все им, себе ничего. А умри он теперь — никто ведь не заплачет, не пошевелится, никто копейки не даст на похороны. Вся надежда на родной Союз композиторов, дай ему бог долгую жизнь.
Твеленев спустил ноги на пол, нашарил тапочки. Болели ступни, колени, ныли локтевые суставы. Сердце стучало тревожно — гулко.
Никто не заплачет.
Ксения ушла — все узнала. Потому и ушла. «Будь ты проклят». Эту последнюю от нее память Антон Игоревич хранил десять лет, иногда доставал из тайничка, смотрел, рыдал беззвучно. В 2002 году, когда потерял сознание, попал в больницу, бумажку Герард нашел случайно, спросил: «Дед, это про кого — „будь проклят“?» Он рассердился: «Какой я тебе <дед>? Не смей меня так называть, понял? Никогда не смей!» А привет этот Ксеничкин последний тогда же и сжег на церковной свечке — если б не Герард, а кто другой подобрал проклятие — как объяснить? Почерк-то ее — неразборчивый, размашистый — все в доме знали.
Он опять затаил дыхание, послушал вокруг себя горячий спертый воздух (не позволял проветривать помещение, боялся сквозняков) — снаружи не доносилось ни звука, лишь отдаленный рык автомобильных пастей, приглушаемый стекольной толщиной. Отлегло. Да и кому там быть и зачем играть в молчанку? Глупость какая-то. Галлюцинации. Старость — не радость.
Превозмогая суставную боль, он поднялся, прошаркал к двери, привычно ткнул ее ногой…
Снаружи что-то мешало — дверь не открылась — чуть сдвинулась с места, скрипнула предостерегающе, образовала щель и замерла беззвучно. Он понимал язык своей двери, шестьдесят лет с лишком говорили они подолгу, каждый божий день. «Не выходи, — угрожающе проскрипела дверь, — ляг и не высовывайся. Пусть все случится без тебя».
Антон Игоревич не внял запрету старой подруги, налег на нее всей невесомостью высохшего своего тела. Она яростно сопротивлялась, но сдалась наконец, будучи чуть ли ни единственным живым существом, праздновать победу над которым было все еще под силу девяностолетнему композитору.
Герард лежал на спине с открытыми глазами.
На лице его застыла едва заметная улыбка. И удивление.
Рот был полуоткрыт — он не успел договорить.
Из-под спины, чуть пузырясь, докипая, выпенивалась густая красная субстанция.
Он был как никогда красив.
И покоен.
Антон Игоревич с трудом опустился на колени, приложил руку к его лбу — нет, слава богу, в меру теплый. Или в меру холодный?
— Герард, — позвал он.
Ему никто не ответил.
— Ты почему молчишь? — Как можно строже спросил композитор, но Герард даже не изменил выражения лица, он продолжал улыбаться.
Антон Игоревич не привык к такому невниманию — у него закружилась голова, и он сел на пол. Неожиданно откуда-то резко повеяло холодом, Антон Игоревич почувствовал сильный озноб. Он всегда боялся сквозняков, старался их избегать, надо было возвращаться от греха подальше в свою комнату — так недолго простудиться и заболеть. Он сделал попытку подняться, в отчаянном бесплодном усилии напряг холодеющее тело, никакого движения не случилось, он ухватил лежащую поблизости руку, сказал тихо: «Гера, помоги, мне холодно», никто не ответил, а вытекающая из-под Герарда красная лужица была приятно теплой, почти горячей, и он лег рядом с неродным своим внуком, обнял его, прижался всем телом, и красивые, цветные картинки, те, что многие зачем-то называют предсмертными, замелькали перед его закрытыми глазами.
