Вечный шах - Мария Владимировна Воронова

— А в чем затруднение, молодой человек? Вы сами, скажем осторожно, где-то были не правы в ту ночь и не хотите свидетельствовать против себя?

— Да нет! Если бы… Просто получается, что я или совру, или обещание нарушу. И так и так вилы. Но с другой стороны, эта деталь вообще никакой роли не играет.

— Здесь суд решает, что играет, а что нет, — сказал Дубов, поднимаясь со стула, — а вы должны выполнить свой гражданский долг, даже если это выйдет вам во вред.

— Так если бы только мне… — Червоненко горестно покачал головой, — а можно вообще ничего не говорить?

— Можно, — согласился Анатолий Иванович, — если вы не против сесть в тюрьму за отказ от дачи показаний, то пожалуйста.

— Да? Ну я тогда скажу как надо.

— Как надо, молодой человек, вы будете говорить на комсомольских собраниях, — включилась Гортензия Андреевна, — а в суде обязаны рассказать как было.

— Ну ладно… Понимаете, просто Смульский приехал не один.

— А с кем? С женой? — Гортензия Андреевна хищно подалась вперед, так что Ирина не успела предупредить ее о нецелесообразности кулуарных бесед с важным свидетелем.

— С какой женой! С одним очень известным человеком, — Червоненко переступил с ноги на ногу, — прямо очень известным.

— С кем? — В голосе Гортензии Андреевны послышался металл, так что доктор, может быть, и не хотел признаваться, но рефлексы взяли свое, и он, как ученик у доски, отчеканил:

— С Дмитрием Зубковым.

— С тем самым?

— Вот именно. Я сам офигел, когда увидел. Смульский тоже, конечно, личность известная, задолбал нас своими бредовыми реформами, но Зубков вообще небожитель. Понимаете, он делал вечернюю пробежку, увидел, как человек пытается привести в чувство девушку, и пришел ему на помощь. Толково вообще действовал, и знаете, такой человек оказался, — доктор улыбнулся, — просто удивительно. Переложить помог, каталку подвез, в общем, даже среди простых людей редко встретишь такую сознательность, а тут прямо вообще! Я прямо его зауважал! Ну а когда стало ясно, что все, бесполезняк…

— Что вы имеете в виду? — строго переспросила Гортензия Андреевна.

— Реанимационные мероприятия неэффективны, короче. Смульский совсем расклеился, но Зубков его не бросил, поддержал. Ну а потом попросил нас с медсестрой, если можно, сделать так, чтобы его как будто не было. В принципе ведь это не имеет никакого значения?

— Да как вам сказать, — хмыкнул Дубов.

— Он сказал, что скоро загранкомандировка, в которую могут не выпустить, если он выступает свидетелем в уголовном деле, да и вообще аппаратчику его ранга лучше держаться подальше от таких сомнительных историй.

— Какое чистоплюйство!

— А что, разве не так? Ну все равно, на его месте я бы то же самое попросил. А то получается в точности по правилу: не делай другому добра, не получишь себе зла. Хотел жизнь девчонке спасти, а сам вместо благодарности будешь по судам показания давать, как привязанный. А потом он еще сказал, что для Смульского так лучше. Типа он сам сознательный, а не Зубков его за ручку привел. Вот мы и согласились, а теперь я что-то засомневался. Если я на суде про него промолчу, то получается не совсем вранье, но в то же время и не до конца правда. И что делать?

Ирина обрадовала Червоненко, сообщив, что сегодня его показания, скорее всего, не понадобятся, но на всякий случай попросила подождать в коридоре.

Когда он уже взялся за ручку двери, Гортензия Андреевна окликнула его и спросила, как установили личность потерпевшей.

Доктор нахмурился:

— В смысле?

— Кто из них вам сказал имя девушки?

— Никто. У нее в сумочке оказался студенческий билет, по нему и установили.

— А Смульский или Зубков ее не называли по имени? — уточнила учительница.

После небольшой паузы парень сказал, что вроде бы нет, но за это он не ручается, потому что занимался своими прямыми обязанностями, сначала проводил реанимацию, а потом заполнял миллион бумаг.

— Вот вам и объяснение, почему Смульский сдался, — сказала Ирина весело, когда за рыжим доктором закрылась дверь, — ему просто ничего не оставалось другого. Свидетель застукал на месте преступления, и какой! От дяди Васи-слесаря можно отбрехаться, а Зубков — фигура серьезная.

Гортензия Андреевна и Дубов переглянулись и посмотрели на Ирину внезапно с жалостью.

— Что такое? — удивилась она.

— Мы попали в мишень, но не в яблочко, — вздохнул Анатолий Иванович, — это не Негоро, это Себастьян Перейра!

— Что?

— Не Зубков застукал Смульского, а Смульский Зубкова, — пояснила Гортензия Андреевна терпеливо, как будто двоечнице, — ведь по вузам, в частности по медицинскому, любил шарахаться не один Смульский. Зубков тоже вечно выступал перед студентами со всякими речами, я сама сто раз по «Ленинградским новостям» видела. Только соберешься хороший фильм посмотреть, как здрасте! Зубков с трезвостью и перестройкой тут как тут!

— Ирина Андреевна, подумайте сами, если мы примем эту гипотезу, то перекрываем почти все сомнительные места. В частности, становится понятным, почему Петровский покрывал маньяка, ведь Зубков в любом случае был почти недосягаем для правосудия. Если бы Евгений Степанович открыл рот, то, пока согласовали бы следственные действия в отношении чиновника такого ранга, Зубков десять раз успел бы уничтожить честного психиатра. Тот оглянуться бы не успел, как оказался по другую сторону баррикад, среди своих пациентов. Гораздо безопаснее и даже полезнее было Зубкову помогать.

— И я теперь понимаю, почему жена Смульского с такой легкостью пошла на заведомую ложь, — перебила Гортензия Андреевна азартно. — Она покрывала не маньяка или ловеласа, а любимого мужа, который в свою очередь покрывал высокопоставленного партийного работника. С какой целью только он это делал, непонятно. Из вассальной верности сюзерену или, как Кольцов, кого-то спасал ценой своей свободы? Эх, мне бы с ним остаться на пару часиков наедине…

— Давайте все же пойдем официальным путем, — сказал Дубов, — фигура Зубкова, конечно, могучая, но и я тоже в этом городе не последний человек. Добьемся правды.

— Думаете, получится?

Анатолий Иванович нахмурился.

— Одну ошибку я уже сделал, — сказал он тихо, — а на вторую права у меня нет.

…Ирина всегда тяжело переносила зной, а сейчас, по беременности, чувствовала его особенно остро, поэтому, когда в августе наступили последние перед осенью жаркие дни, она с почти чистой совестью взяла в консультации больничный и уехала на дачу вместе с Кириллом, у которого после санатория остался еще огрызок отпуска.

Лечение пошло мужу на пользу, он вернулся посвежевшим и веселым, чувствовал себя отлично, и доктора заверили, что с ним все в порядке, поэтому Кирилл больше не заводил разговор о том, чтобы бросить работу в горячем цеху, а хуже всего то, что его