Вечный шах - Мария Владимировна Воронова
— А как звали подругу? — вскинулся Дубов.
— В ваших записках этого имени нет. Возможно, несчастная девочка стала жертвой маньяка, возможно нет, но я не стала бы сбрасывать со счетов такое странное совпадение.
Ирина поняла, что сегодня ее уже тошнит от странных совпадений.
— А пусть нам сам маньяк скажет, совпадение это или нет, — хмыкнула она, — он как раз должен появиться на пороге суда минут через сорок.
— То есть вы хотите сказать?..
— Да, я хочу сказать, что все сходится, если мы примем, что Смульский совсем не неосторожный убийца, а жестокий маньяк. Все совпадения теряют свою странность и обретают причинно-следственную связь. Во-первых, Анатолий Иванович, вы заметили, что многие из его жертв были связаны с мединститутом.
— Не все.
— Но больше статистической погрешности. Смульский же проговорился, что познакомился с Викой в институтском холле. Так?
— Так.
— А если это его метод? Он же часто отирался в мединституте, наверное, история знакомства с Викой — единственная правда в его показаниях, только он так знакомился не с ней одной, а со всеми девушками.
— И никто в холле этого не видел и не рассказал в милиции, когда девушка пропала?
Ирина многозначительно скосила глаза:
— Может, и рассказал…
— Да нет, бросьте, — Дубов махнул рукой, — Смульский — личность известная, но все же не та фигура, ради которой можно подтасовать показания, а десять лет назад и вовсе был никем.
— Значит, ему просто везло. Дальше. У Смульских сложились тесные приятельские отношения с семьей Петровских, стало быть, мы имеем право предположить, что Борис Витальевич доверял Евгению Степановичу и в какой-то момент обратился к нему за помощью как к специалисту. Правда, Петровские были выше по статусу и по связям, и я бы на месте Смульского, наверное, постеснялась откровенничать с человеком, который и без того способен загубить мою карьеру одним звоночком, но мало ли какие у них сложились отношения. Да и врачебную тайну еще никто не отменял.
— Как и врачебный долг, — буркнул Дубов, — когда Смульский признался, что он маньяк, Евгений Степанович обязан был его принудительно госпитализировать, как опасного для окружающих.
— Все верно. Но он по каким-то причинам решился покрывать приятеля. Рука руку моет, и так далее. Когда в поле зрения следствия попадает Кольцов, Петровский уговаривает его взять вину на себя. Правда, я никак не придумаю, что такое он мог дать бедному участковому врачу, за что бы тот согласился быть расстрелянным как бешеная собака.
— А это я вам как раз, наверное, могу сказать, — вздохнул Дубов, — я уже докладывал, что родственники отказались от него еще на этапе следствия и на судебные заседания не приходили, а из присутствующих на процессе Кольцова ненавидели все, в том числе его адвокат. Платного Иннокентий Михайлович приглашать не стал, справедливо рассудив, что при таком составе это будет самое неэффективное вложение денег в истории человечества, а госзащитник явно тяготился своей ролью адвоката дьявола и шпынял беднягу не хуже прокурора. Не хочу хвастаться, но из всех присутствующих в зале суда я был настроен к Кольцову наиболее доброжелательно, поэтому однажды он попросил меня позвонить сестре и узнать, как племянник переносит химиотерапию, и особенно уточнить, все ли он еще на протоколе.
— И вы?
— Я передал эту просьбу секретарю. Очень жаль, что сразу не насторожился…
Гортензия Андреевна пожала плечами:
— Вполне рядовая просьба. Даже у конченых подонков в душе иногда вспыхивают искорки родственных чувств, особенно на пороге смерти.
— Тогда я тоже так подумал, но, с другой стороны, когда тебе вышка корячится, тут особо уже не до племянников. Ну, задним умом мы все крепки. Короче говоря, сейчас действительно появляются схемы лечения детской онкологии, которые ведут к полному выздоровлению, но они дорогостоящие и пока в большом дефиците. Видимо, Евгений Степанович предложил устроить ребенка на такое лечение, если Кольцов возьмет вину на себя.
— Господи, а Петровскому-то зачем это было надо? — воскликнула Гортензия Андреевна.
Дубов развел руками:
— Теперь не спросишь, а самому гадать — дело пустое, чужая душа — потемки! Не исключено, что научное тщеславие. Запутывая следы и отводя подозрения от Смульского, Евгений Степанович набросал психологический портрет, максимально далекий от Бориса Витальевича, и он по несчастью совпал с личностью Кольцова. Вот Петровский и возжаждал славы прорицателя. Или он решил, что вылечил своего приятеля Смульского от мании, тот раскаялся и дал честное пионерское, что больше так не будет, но менты-то ищут! А вдруг найдут? Но тут как по волшебству появляется Кольцов, и вуаля! Дело раскрыто, тема закрыта. Живите спокойно, Борис Витальевич!
— Все равно как-то странно, — протянула Гортензия Андреевна, — как уважаемый и компетентный психиатр согласился на такое ужасное нарушение профессиональной этики и вообще всех человеческих понятий?
— Возможно, Смульский знал о нем что-то неприглядное и шантажировал его?
— Что-то более неприглядное, чем укрывательство маньяка?
— Вы правы, поведение, мягко говоря, странное, но зато все сходится, — сказала Ирина. — Из соображений безопасности Петровский не мог вести никаких записей, поэтому при каждой встрече передавал Кольцову координаты двух-трех тел, сколько запоминал со слов Смульского. Все приходилось из уст в уста, любая бумажка могла оказаться роковой, как у шпионов. Иннокентий Михайлович добросовестно заучивал информацию во время конфиденциальных бесед с психиатром, а позже озвучивал следователю, и все катилось как по маслу, пока Петровский не умер.
— Но почему тогда Кольцов сразу не признался, что оговорил себя?
— А кто ему доложил о смерти психиатра? — фыркнул Дубов. — В любом случае тот ясно дал понять бедняге, что шаг вправо шаг влево, и ребенок выкидывается из протокола. Да, пожалуй, так все сходится и становится понятным, почему Смульский так легко признался, все-таки лучше за непреднамеренное убийство отсидеть и выйти, чем быть расстрелянным за серию.
— А еще лучше гулять не пойманным преступником, — заметила Гортензия Андреевна не без яда, — чего его вдруг понесло сдаваться? Все же нормально шло у него. Ну закричала девушка, но никто не обратил на это внимания. Кстати, тогда, получается, и дед в доле?
— Какой дед?
— Свидетель с чайником. Он ведь четко сказал, что слышал именно оскорбления, а не крики о помощи, иначе, мол, обязательно принял бы спасательные меры. Наврал, что ли, как и все на этом суде?
Ирина нахмурилась. Действительно, неужели симпатичный старичок тоже подставной? Обидно, если так. И вдруг все стало ясно, как будто Вика сама шепнула ей правду.
— Нет, Гортензия Андреевна,
