Ксавье Монтепен - Кровавое дело
— Завтра выезжаю.
— Если так, то по получении ответной депеши я поручу вам отвезти письмо к вашему батюшке, во избежание всевозможных проволочек.
— Весь к вашим услугам.
Но как раз в эту минуту у входной двери раздался звонок, и почти тотчас же в комнату вошел слуга с депешей в руках, которую он и поспешил передать Леону.
Последний разорвал конверт и развернул листок синей бумаги.
— Это от моего отца, — сказал он и принялся читать:
«Известие о смерти причинило мне глубочайшее горе. Провел весь день одиннадцатого числа с Жаком Бернье, приводя в порядок его денежные дела. Расстался с ним только в половине второго ночи, в момент его отъезда в Париж. Готов дать кому следует весьма важные сведения. Желал бы быть вызванным в качестве свидетеля как можно скорее. Вениамин Леройе».
— Вот интересная и важная депеша, — заметил барон де Родиль. — Я сильно рассчитывал на те сообщения, которые сделает ваш батюшка, и потому попросил бы вас отправиться в Дижон как можно скорее. Теперь совершенно бесполезно писать письмо. Вы расскажете господину Леройе все, что вам известно, и попросите его немедленно отправиться в Париж и явиться или к судебному следователю, господину Жеврэ, или же прямо ко мне.
— Я уеду сегодня же вечером, — проговорил Леон, — а завтра утром мой отец узнает все.
— Я вам буду очень благодарен, сударь.
Барон де Родиль поблагодарил madame Дарвиль за гостеприимство, и судьи удалились, провожаемые до самых дверей Леоном и Рене.
Когда молодые люди остались одни, Рене обратился к Леону:
— Значит, ты уезжаешь сегодня вечером?
— Да, это необходимо. Такой внезапный отъезд при печальных обстоятельствах положительно разбивает мне сердце, но что же делать, если нельзя поступить иначе? Отец мой уедет в Париж по этому ужасному делу, а я должен оставаться в конторе, чтобы отвечать клиентам в его отсутствие. Здесь целиком мое сердце. Если бы mademoiselle Эмма-Роза была уже здорова, я уехал бы в надежде, что увижу ее опять очень скоро. Но этот несчастный допрос испортил все. Я уверен, что она теперь в ужасном состоянии. Доктор сильно встревожен, и поэтому я уезжаю с тяжелым сердцем, наполненным самыми грустными предчувствиями.
— Ты должен бороться с мрачными предчувствиями, — сказал Рене. — Я буду аккуратно извещать тебя обо всем, что здесь происходит.
— Я знаю, что могу положиться на тебя.
— Как на самого себя, верь мне! Кроме того, я должен сказать, что не теряю надежды: доктор наш — человек знающий и очень опытный, у mademoiselle Эммы-Розы лучшая сиделка в мире — родная мать. А кстати, по поводу ее матери: не странно ли, что фамилия Бернье прибавилась к имени madame Анжель, единственному, которое было нам известно до сегодняшнего дня?
— Что же тут, по-твоему, странного?
— Да ведь имя убитого — Жак Бернье!
— Так что же? Это не что иное, как самое простое и обыкновенное совпадение. Ведь имя Бернье встречается так же часто, как имя Дюрано, Леблон или Легри… Я даже и внимания-то никакого не обратил на эту случайность.
— А я так, признаться, обратил, и по весьма серьезной причине.
— Какая же это причина?
— Мне показалось, что между madame Анжель и убитым Жаком Бернье какая-то связь.
— Связь? Какого же рода могла быть эта связь?
— Не знаю и даже не догадываюсь, то есть не предполагаю ничего положительного. Я тебе только сообщил о той мысли, которая промелькнула у меня в голове, вот и все. Помнишь, когда madame Анжель приехала сюда и мы расспрашивали ее о преступлении в поезде?
— Да.
— Она сказала, что знала убитого.
— Действительно!
— И даже назвала его по имени.
— Верно, верно!
— Но когда она говорила о нем, то в ее манере ясно проглядывало какое-то смущение, странная неловкость.
— И что же ты заключаешь из всего этого?
— Повторяю, ровно ничего. Только мне думается, что в жизни madame Анжель существует тайна и что эта тайна имеет какую-то связь с Жаком Бернье.
— Я узнаю у отца, прав ты или нет. Его покойный друг не имел от него никаких тайн.
— Мне думается также, что не совсем чужд жизни madame Анжель и барон Фернан де Родиль, — продолжал Рене Дарвиль.
— Товарищ прокурора! — воскликнул Леон.
— Он самый. Я заметил взгляды, которыми они обменивались, некоторые слова. Затем, я нашел крайне странным этот разговор madame Анжель с товарищем прокурора. Во всем преступлении есть таинственная сторона. Ты любишь дочь madame Анжель, поэтому не оставляй без внимания моих замечаний и постарайся воспользоваться ими.
— Я не понимаю… — начал было Леон.
— И я не понимаю, — прервал его Рене, — но будущее объяснит нам, без сомнения, все, что кажется теперь таким загадочным, и ты увидишь, что я был совершенно прав.
Оба друга вернулись в гостиную. Сын нотариуса сообщил madame Дарвиль о необходимости, в которую он был поставлен, уехать в тот же вечер для того, чтобы известить отца обо всем случившемся и передать ему поручение прокурора относительно поездки в Париж.
— Когда ты едешь? — спросила madame Фонтана.
— Через час, милая тетя, на поезде, который отходит отсюда в четыре часа сорок пять минут.
— Этот поезд останавливается в Лароше?
— Да.
— Ну, так и я поеду с тобой.
— Уже! — воскликнула madame Дарвиль тоном вежливого сожаления.
— Вы так добры и любезны, сударыня, что я с удовольствием воспользовалась бы вашим гостеприимством на более продолжительное время, но, к моему величайшему сожалению, я не могу сделать этого, так как, вы знаете, на моем попечении дети.
— Да, это правда.
— Так готовьтесь же к отъезду, дорогая тетя, — сказал Леон, — и я, со своей стороны, пойду делать то же.
Начальница пансиона и ее племянник живо закончили приготовления к отъезду. Им оставалось только попрощаться с madame Анжель и Эммой-Розой.
Доктор и Анжель ни на минуту не отходили от изголовья больной. Эмма с трудом пришла в себя после продолжительного обморока и теперь страшно страдала: ее мучила жестокая лихорадка.
Не зная, что делать, доктор счел необходимым обратиться к сильным средствам и дал больной микстуру с долей опиума.
Madame Фонтана слегка постучалась у двери больной.
Madame Анжель сама отворила ей. Лицо бедной матери было буквально залито слезами. Увидев madame Фонтана в шубе и шляпе, а Леона с ружьем и охотничьей сумкой через плечо, она не могла удержаться от тревожного движения.
— Вы уже уезжаете? — грустно проговорила она. — И оба разом?
— Да, сударыня!
— Но почему же так скоро?
— Я должен возвратиться в Дижон, к отцу, потому что завтра его вызывают в суд, в Париж. Что же касается моей тетки, то ее присутствие в Лароше необходимо. Итак, мы пришли попрощаться с вами… и с mademoiselle Эммой-Розой.
— Она спит, вы можете войти.
Madame Фонтана и ее племянник, ступая на цыпочках, чтобы заглушить свои шаги, подошли к постели, около которой сидел доктор, тревожно наблюдавший за девушкой.
Леон остановился, сложив руки, и долго молча смотрел на побледневшее личико больной. Две крупные слезы текли по его щекам, и он даже не замечал их.
Анжель увидела эти слезы, и брови ее сдвинулись: невыразимая мука наполнила ее душу.
Сын нотариуса разом оторвался от немого созерцания, в котором тесно связывалось горькое сожаление и глубокое обожание.
— Пойдемте, тетя, — почти прошептал он, — нам пора.
И он направился к двери, а за ним — madame Фонтана.
Анжель и доктор проводили их до верхней ступеньки лестницы.
— О, доктор, позаботьтесь о ней хорошенько! — сказал Леон умоляющим голосом.
— Все возможное будет сделано. Положитесь на меня!
Леон робко протянул Анжель руку, которую она крепко сжала в своих.
— Еще раз благодарю вас, сударь, благодарю от всей души! — пробормотала она едва слышным от волнения голосом. — Вы первый оказали помощь моему ребенку. Не будь вас, она бы теперь была мертва! О, я никогда не забуду этого! Верьте мне, никогда, никогда!
Она бросилась в объятия madame Фонтана и разрыдалась.
— Успокойтесь, голубушка! Бог даст, все пойдет хорошо. Прошу вас, уведомляйте меня обо всем, что случится, как можно чаще. Обещаете мне это?
— Обещаю.
— Поцелуйте за меня Эмму-Розу. Я не смею и подойти к ней теперь. Боюсь разбудить!
Наконец они расстались.
Анжель и доктор вернулись к больной.
Madame Фонтана и Леон, распростившись с madame Дарвиль и ее сыном, отправились на вокзал в сопровождении Рене.
Через несколько минут подошел поезд, и они уселись в один из вагонов первого класса.
Леон не говорил ни слова; он казался совершенно уничтоженным, подавленным.
Тетка уважала его немую скорбь и поэтому воздерживалась от передачи своего разговора с Анжель, разговора, который разрушил бы вконец все надежды молодого человека.
