Ксавье-Мари Бонно - Первый человек
— Это интересное исследование, — сказал де Пальма.
— И его еще нигде не напечатали, — добавил больной.
— Каково главное направление вашего исследования?
— Сумасшествие. Все люди в столице сумасшедшие, это заметно по их глазам. В глазах видно все, и сумасшествие — в первую очередь! Мы сравниваем взгляды сумасшедших и преобразуем их в ряды цифр. То, что делают с цифрами потом, меня не касается. Париж и его пригороды — это огромная исследовательская лаборатория. В ней не нужны пробирки, достаточно простого фотоаппарата.
В этот момент вошел Дюбрей и со стуком закрыл за собой дверь.
— Наш друг из НЦНИ вернулся?
— Да, доктор. Мы говорили с этим очень любезным господином о своих экспериментах.
— Я это вижу, — заметил Дюбрей. — Но сейчас библиотека закрывается.
Человек в резиновых сапогах глупо улыбнулся, поклонился и ушел.
— Уйдемте отсюда! — сказал Дюбрей, гася свет. — Я должен закрыть библиотеку, иначе наш друг снова придет беседовать с вами о своих последних открытиях. Он может говорить до тех пор, пока совсем не лишится сил. Случалось, он падал от слабости, и нам приходилось его реанимировать.
Де Пальма пошел следом за врачом по коридору, который соединял библиотеку с читальным залом и маленьким музеем больницы. Стены коридора были украшены фотографиями, сделанными во Вторую мировую войну. Эту коллекцию передал больнице один армейский психиатр.
— В годы Второй мировой в нашей больнице была казарма, — прокомментировал Дюбрей фотографию, на которой солдаты с тусклыми улыбками позировали перед больничными зданиями. — В те годы некоторых пациентов увезли отсюда, но другие оставались здесь. Все ужасно страдали от голода, многие умерли. Вам известно, месье де Пальма, что Камилла Клодель умерла от голода и плохого обращения?
— Нет, — ответил Барон, который был не в силах отвести взгляд от фотографий.
— У меня есть нужная вам информация, — пробормотал Дюбрей, открывая зарешеченную дверь. — Идемте отсюда.
Наступила ночь. Больной в пижаме и шерстяном халате смотрел на звезды и затягивался сигаретой. Издалека раздавались крики, которые пробивались сквозь стены какого-то не видимого отсюда корпуса.
— Мартина Комб действительно была здесь. С 1952 по 1958 год. Больше я не могу вам сказать.
— Можете: она умерла, — возразил де Пальма.
— У нее была шизофрения, и ее заперли в больнице по административному решению. Она лечилась здесь, потом вернулась к себе домой, это где-то около Марселя. После этого она несколько раз возвращалась.
— Она бывала вспыльчивой или жестокой?
— Должно быть, бывала, иначе бы ее не направили в лечебницу. Но ее болезнь, несомненно, эволюционировала. Надо бы найти ее историю болезни. Если вы желаете, я бы мог сделать это для вас.
— Конечно, желаю. Но для этого есть еще время. Мне нужно объединить и усвоить все, что я узнал. Для меня важно то, что она была здесь в то же время, что и Кайоль. Из этого начинает сплетаться какой-то узор. Мне нужно разобраться.
— Кстати, кто такая Мартина Комб?
— Мать Тома Отрана. Комб — ее девичья фамилия.
51
Через два дня де Пальма получил письмо из Виль-Эврара.
— Это от доктора Дюбрея! Карта Мартины Отран! — крикнул он, разорвав конверт.
Кроме карты, Дюбрей положил в конверт записку. Он писал: «Трудно понять безумие. Я надеюсь, что эта история болезни вам поможет. Оставьте ее у себя».
Дюбрей прислал ксерокопии примерно ста страниц. Часть оригиналов были написаны от руки, часть напечатаны на машинке.
Мартина Отран впервые поступила в виль-эврарскую лечебницу очень молодой — в четырнадцать лет. Направлена официально. «Отец болен алкоголизмом, мать страдает глубокой депрессией», — написал главный врач детского корпуса. Вначале она вела себя достаточно спокойно. Потом последовал припадок редкостной ярости, из-за которого ее перевели в корпус для буйных. Два раза ее изолировали и обездвиживали.
— Хорошо, что теперь они изменили методы, — сказал де Пальма, отдавая два первые листка Бессуру.
На третьей странице заведующий женским отделением больницы сообщал, что Мартина в шестнадцать лет забеременела, несомненно в результате изнасилования. На третьем месяце произошел выкидыш. Из-за связанных со всем этим психических травм Мартина снова попала в корпус для буйных. Там она пыталась убить санитара. Она больше не могла терпеть жизнь в больнице. Никто ее не навещал.
Вскоре после выкидыша Мартина попыталась покончить с собой — приняла большую дозу снотворного, которое стащила из больничной аптеки. Она провела две ночи привязанная к кровати и с трубкой в желудке. Потом ее вернули в женское отделение.
Еще через три месяца лечащий врач Мартины заметил явное улучшение ее здоровья. Мартина снова начала читать книги и ходить в учебный зал и через день по утрам работала в прачечной того корпуса, где лечилась. Не было упомянуто ни об одном ее выходе за территорию. С четырнадцати до восемнадцати лет Мартина не видела ничего, кроме лечебницы для душевнобольных.
— Это то же, что четыре года в тюрьме, — сказал Бессур.
— Не совсем то же, — поправил его де Пальма.
22 мая 1957 года санитар Робер Вандель обнаружил, что Мартина вступила в любовную связь с пациентом из мужского отделения. Об этой связи ему донесла другая пациентка, несомненно из ревности. В своем отчете от 23 мая санитар указал, что в заборе между мужским и женским отделениями, очевидно, есть дыры. С этого времени Мартина больше не попадала в корпус для буйных. Санитар сообщал, что любовь «стаблизировала» ее состояние.
17 июня она получила короткую записку. Под запиской стояла подпись Кайоля, а сказано в ней было вот что:
«С тех пор как я снова свободен, я не перестаю думать о тебе, о наших минутах страсти. Говори мне снова и снова, что любишь меня».
— Очень трогательно! — съязвил Бессур. — Психиатры в то время распечатывали чужие письма и подшивали их к делу. Просто очаровательно! Так поступают в тюрьмах.
— Не горячись сынок. У них, видимо, была причина.
Де Пальма перевернул страницу.
— А вот и причина. 24 июля Мартина убежала из своей тюрьмы. Так что те, кого ты заподозрил в бесчеловечности, просто на всякий случай сохранили ее вещи.
Бессур вдруг нахмурил брови.
— Ты говоришь, 23 мая?
— Да.
— Тебя ничего не удивляет? — воскликнул Бессур.
Де Пальма шлепнул рукой по своему блокноту.
— Близнецы родились в начале января. За восемь месяцев до этого она получает любовное письмо от Кайоля.
— Да, — согласился Бессур. — Тут что-то неладно.
— Ив письмах нет никаких следов Пьера Отрана.
Де Пальма полистал историю болезни, присланную из Виль-Эврара. Имени Пьера Отрана не было нигде.
— Я думаю, сегодня днем нам надо зайти в научный отдел.
Профиль ДНК Кайоля был прислан раньше, чем они ожидали, уже в начале вечера. Его проанализировали в Национальной автоматической картотеке генетических отпечатков, где хранились данные Тома. Психиатр действительно был отцом Тома и Кристины.
— Я за свою жизнь видел достаточно мерзостей, — сказал Бессур. — Но это, я думаю, уже предел. Ниже только ад с рогатыми чертями, которые нанизывают тебя на вертел.
— Не знаю, передается ли сумасшествие по наследству, но если да, это классический случай. Бедный мальчик! — пробормотал де Пальма.
— Не станешь же ты его жалеть! — выкрикнул Бессур.
— По-моему, я жалею его, нравится это тебе или нет.
Лежандр ловко перевел разговор на другую тему.
— Все устали, — подвел он итог. — Устроим себе настоящий вечер и ночь отдыха, а завтра будет видно.
— Ты думаешь, он знал, что доктор Кайоль его отец? — спросила Ева.
— ДНК не лжет. Тома пришел убить Кайоля, потому что знал, что тот его отец.
— Как можно убить того, кто тебя зачал?
— А как родитель может сделать столько зла своему ребенку?
— А его мать?
— Судя по тому, что я знаю, она была еще более мерзкой — считала детей цепями, от которых надо избавиться.
— От твоих рассказов у меня мурашки бегут по спине!
— А я с этим живу.
— Оставляй эти истории за дверью дома. Наш порог — граница, он отделяет наш маленький, почти нормальный мирок от общества, которое плывет без руля неизвестно куда. Эта граница должна быть непроницаемой, насколько это возможно.
— Прости меня.
Де Пальма вспомнил о древней трагедии. Электра, ее брат Орест и их ужасная семья — семейство Атридов. Общество совершенно не изменилось с тех пор, подумал он. Это, в сущности, банальная мысль.
Ева снова принялась читать «Постороннего» Камю. Время от времени на ее лице отражались чувства, вызванные прочитанным.
