Две недели до рая - Марина Серова
Я был шокирован тем, что мое место уже давно и прочно было занято. И кем – знаменитой актрисой, которая не сходила с экранов страны! Я почувствовал себя ограбленным. Как же так? Это моя судьба должна была сложиться подобным образом.
Сначала я разозлился на отца – какой же ты похотливый кобель, Борис Михайлович Качанов! Интересно, нет ли у тебя в закромах прошлого еще внебрачных детей?
Потом на мать – если бы она рассказала все раньше, я бы давно занял свое место рядом с отцом. А если бы открылась ему, то мне даже не пришлось бы прикладывать для этого усилий. Глупая гордая женщина!
И наконец я разозлился на Алену – ведь в конечном итоге это она отняла у меня все.
Борис Михайлович попросил держать ее существование в тайне, а еще доверил мне быть связующим звеном между ним и дочерью. Сам он не мог часто с ней видеться – боялся, что СМИ узнают об их родстве. Огласка повредила бы скандалом не только ему – Качанов опасался, что Алене придется нелегко, ведь в глазах общественности она стала бы не успешной молодой актрисой, добившейся всего своим талантом, а очередной «папиной дочкой», сделавшей карьеру благодаря деньгам отца.
Меня такое положение дел вполне устраивало – я мог познакомиться с сестрой и держать руку на пульсе. Сказав себе, что спрячу свою ненависть и буду просто притворяться, я охотно взялся за новое для меня задание.
Но все развивалось совсем не так, как я планировал. Сопротивляться обаянию Алены, ее детской открытой душе и чистоте мыслей было невозможно. Я понял, почему отец души в ней не чает, и сам искренне полюбил сестру. Но глубоко внутри меня продолжала изводить черная зависть. Она разгоралась с каждым днем, и я боролся с двумя противоположными чувствами в своей душе – привязанностью к Алене и ненавистью к ней. Я понимал, что никогда не смогу сравняться с сестрой и, даже узнав о моем существовании, отец никогда не станет любить меня так же. Она родилась, чтобы затмевать солнце. А я был просто собой – жалким завистником, алчным и зависимым от острых ощущений и азартных игр. Кому нужен такой сын?
Игра позволила мне жить безбедно. Я построил дом и завел хобби – стал охотиться, чтобы снять напряжение и избавиться от черных мыслей. Но чем чаще я ходил с Аркадием Ивановичем в лес, тем сильней мне хотелось убить сестру. Каждый раз, видя кровь на своих ладонях, сжимая в руках горло подстреленной птицы, я представлял себе, что это она – ее кровь, ее горло. Я просыпался от ночных кошмаров. Перестал спать, потерял аппетит. В конце концов, осознав, что веду опасную игру со своим подсознанием, я перестал ходить на охоту и переключился на рыбалку. А еще стал чаще ездить в Москву – к ней.
Охотничий голод отступил. Постепенно я стал мыслить ясно, избавился от навязчивых мыслей. Мы с Аленой много разговаривали и гуляли вместе. Она привыкла ко мне и даже начала поверять свои секреты. Спокойствие, которого я так жаждал, наконец овладело мной. Через год я открылся сестре.
К моему удивлению, Алена поверила сразу.
«Я всегда чувствовала какую-то особую связь с тобой!» – сказала она и спросила, почему я не сказал ничего Качанову.
Вопрос был резонным. Я и сам уже долгое время раздумывал над сложившейся ситуацией. Конечно, мое признание вызовет недоверие у Бориса Михайловича, возможно, даже гнев. Но ведь все можно доказать.
Мы с Аленой решили заказать генетический тест. Я легко раздобыл волосы Качанова, а также принес в лабораторию пластиковый стаканчик, из которого он пил кофе в поездке. Тест признал его отцовство.
Мы радовались с Аленой как дети. Я представлял себе, как буду счастлив с новообретенной семьей, какой прекрасной и удивительной станет наконец моя жизнь. Но тут Качанов в одном из разговоров со мной упомянул, что хочет в будущем оставить компанию Алене. И во мне заново разгорелся недобрый огонь.
Это признание Качанов сделал на одном благотворительном вечере, когда мы вышли на свежий воздух, чтобы выкурить по сигаре на балконе одного из роскошных отелей города. Я помню, как смотрел вниз с десятого этажа на улицу, растекшуюся под нами неоновым морем, и пытался проглотить ярость, комком вставшую у меня в горле.
Вернувшись в тот вечер домой, я напился и разбил плазму в гостиной, швырнув в экран полную бутылку шампанского. Сделать Алену наследницей огромной империи, передать ей руководство компанией! Девчонке, которая до сих пор при слове «деньги» невольно морщит нос. Девчонке, которая ни черта не смыслит в строительстве и финансах. Девчонке, которая и так получала все что хотела!
А как же я?
Неужели я виноват только тем, что моя мать решила всего добиваться сама и меня научила быть таким? Я годами пахал для того, чтобы занять достойное место в обществе, и не гнушался никакой работы. А она даже палец о палец не ударила, чтобы сделать в своей профессии хоть один самостоятельный шаг.
В порыве гнева я не думал о том, что Алена не виновата. Или о том, что, узнай Качанов обо мне, все вообще сложилось бы по-другому. Меня разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, я хотел следовать нашему с Аленой плану и открыться отцу – мы запланировали сделать это в сентябре, когда Качанов будет праздновать юбилей. С другой стороны, детская, всепоглощающая, иррациональная ненависть захлестнула меня и не давала мыслить здраво. Во мне рождалась жажда мести, и в какой-то момент – я сам не понял когда – она победила.
В июне я крупно проигрался. Сумма долга была неподъемной, а продавать дом, чтобы расплатиться, мне отчаянно не хотелось. Зная, что Алена может попросить у отца любую сумму, я соврал Качанову, что в Москве меня ждут на свадьбу друга, и
