Михаил Рогожин - Супермодель в лучах смерти
Сказано все это было с душой, на хорошем нерве, с болью за страну и с верой в хозяев круиза. Оглушительные аплодисменты взорвали зал, и под их нестихающий шум в центр вышли Ликидис и Маркелов. Они улыбались и благодарили так, будто на какое-то время сами поверили в свое высокое предназначение.
Со всех сторон послышались хлопки открываемых бутылок шампанского, зазвенели фужеры, завизжали женщины, праздник начался.
Лавр прошептал на ухо Маркелову:
— Что я говорил? Умеет Егорушка отрабатывать хорошее к нему отношение.
— Если напьется и начнет учить журналистов, как спасать Россию, уберешь его, — на всякий случай предупредил Маркелов.
Оркестр исполнил русскую «Калинку» и греческий сиртаки. Потом в центре появились танцовщицы в легких нарядах из разноцветных перьев и исполнили нечто зажигательное. Их танец наэлектризовал и без того возбужденную публику.
Далее друг за другом последовали певцы, разогревавшие зал перед выступлением звезды. Народ балдел. Самые энергичные стали уже пританцовывать возле эстрады. Нравы пассажиров несколько отставали от их дорогих каталожных платьев и украшений. Они были намного проще. Собравшиеся не отличались изысканностью манер и поведения. Вскоре все стало напоминать обычную московскую тусовку. Редкие иностранцы быстро поддались безудержному русскому веселью. Оно готово было перейти все возможные границы, но в этот момент на эстраде появилась Полина.
Ее вульгарная внешность, грубый грим, оголенные полные руки, бесформенное тело, пробивавшееся сквозь какие-то лиловые и серые газовые платки были верхом эстетства по сравнению с окружавшими эстраду разгоряченными женщинами. Она запела сильным, надсадным голосом, и все прибалдели. Ее длинные, крашенные в золотистый цвет волосы беспорядочно рассыпались по плечам. В свете прожекторов из поющего рта летели капельки слюны.
Павел повернулся к подошедшему артисту, имя которого он все таки запомнил.
— Я ее сегодня видел днем на палубе. Она произвела впечатление красивой женщины. К чему так себя размалевывать?
— Э, граф, она знает, на какую публику работает. В ней хотят видеть не просто талантливую певицу. Это многих раздражает. А талантливую б… Вот тогда ей все прощают. А баба она неплохая. Немного фригидная в постели, а так ничего. Пошли лучше выпьем чего-нибудь покрепче. Лично меня от шампанского только пучит.
Граф последовал за артистом, но не избежал объятий Апостолоса.
— Павел, тебе придется привыкать к тому, что на моем судне ты — мой пленник. Добавлю, любимый пленник. К тому же, чем это ты, жуир, приворожил мою жену. Она о тебе говорит, не умолкая.
Павел заметил недобрый взгляд Егора Шкуратова. И постарался убедить не столько мужа Пии, сколько ее потенциального любовника в своей непричастности к ее обольщению.
Из них двоих поверил один Апостолос. И с ходу перешел на карты. Ему не терпелось покинуть весь этот балаган и уединиться возле карточного стола в кают-компании. Но Егор почти насильно увел графа в бар. Там они взяли бутылку русской водки.
— Сегодняшний банкет будет исключительно из блюд русской кухни, поэтому нет смысла пить что-нибудь другое, — объяснил артист.
К водке бармен-грек предложил им маринованные грибы, на которые сам смотрел с подозрением.
Они сели за столик, и, налив в рюмки водку, Егор Шкуратов мрачно произнес:
— За короткое время ты сделал два верных хода. Во-первых, замечательную девку подобрал себе, а во-вторых, удачно сбросил на меня гречанку. Закрепим такое положение вещей водочкой.
Павел ничего не ответил. Просто выпил. Среди огромного количества веселящегося народа артист был, пожалуй, единственный, с кем, не напрягаясь, можно было проводить время. Он каждую минуту что-то изображал из себя, постоянно возвращался к теме униженной России, но Павел забавлял себя тем, что знал: о чем бы ни говорил Егор Шкуратов, его мысли крутятся вокруг одной проблемы — даст ему Пия или пожалуется мужу.
Павел предполагал, что даст. Но молчал, хотя артист периодически возвращался к этому вопросу.
Вдвоем они сидели недолго. Словно медведь из кустов, на них навалился невысокий, толстый, красномордый мужик, слегка похожий на пень с глазами, мокрыми губами и пышными щеками. Он был в бордовом двубортном пиджаке, в съехавшем набок синем галстуке, с пятном на белом воротничке рубашки. Медведя звали Петр Кабанюк. Это был глава администрации района и большой друг Ильи Сергеевича, как он сам представился.
— Позвольте, господин Шкуратов, выпить за ваш истинно народный талант! — высоким голосом, не соответствовавшим его фактуре, предложил он.
— Какой я тебе господин? — возмутился артист. — Зови уж Егор, коль выпить хочешь.
Мужик уселся рядом с ними основательно и обратился к Павлу:
— Я, пардон, не знаю вас, но личность ваша мне знакомая…
— А вот, здесь, ты, братец, врешь, — поймал его артист. — Ни хрена ты этого господина не знаешь.
— А вот и знаю! — уперся мужик. — Ихнее лицо в газетах пропечатывали.
— Да он граф из Баден-Бадена! Деревня ты, а не глава администрации.
— Эка… из бывших, что ли? — насторожился Петр Кабанюк.
— А то из каких же? Твои-то родственнички небось таких, как он, в гражданскую шашками рубали?
— Та не. Мои все у Петлюры ошивались. Евреев, бывало, того… ну то время ж какое было?
— Так ты хохол?
— А то как же? Нас на Брянщине знаешь сколько, — с гордостью ответил Кабанюк и вдруг засуетился. — Слушайте, мужики, а мы на баб-то не опоздаем поглядеть. Я ж потому и в круиз собрался. Моя-то пристала — возьми с собой, да возьми. Насилу объяснил, что дело государственное и с женами никак нельзя.
— Иди, иди, занимай места. А мы подойдем, — напутствовал его артист.
Кабанюк поспешил в дансинг-холл. Павел и Егор, не сговариваясь, рассмеялись.
Постепенно народ заполнил бар. Крепкие мужики, поглазев на танцовщиц и оставив своих дам слушать Полину, потянулись по двое и по трое к водочным местам. У бармена-грека, впервые обслуживавшего русских пассажиров, глаза потихоньку делались квадратными. Проработав много лет на судне, он даже не представлял себе, что можно так пить. Каждый брал бутылку и через несколько минут подходил в компании с другом снова.
Сидеть с Егором стало совершенно невозможно. Каждый хотел с ним выпить, и поэтому пришлось быстро ретироваться вслед за Петром Кабанюком.
Дансинг-холл сотрясался от рока. Полина свое отпела и исчезла. А народ оттягивался под оркестр. Егор, подобно охотничьей собаке, выискивал Пию. Она стояла радом с Татьяной в окружении журналистов и давала интервью.
У Павла встречаться с Татьяной не было ни сил, ни желания. Он отстал от артиста и вышел на палубу.
Морской воздух, еще не пропитанный летним запахом водорослей, повеял на него стерильной, чуть горьковатой свежестью. Павел в это самое мгновение понял, что безумная непредсказуемая больная и страшная московская зима навсегда осталась за кормой. Он смотрел на синие полосы и синий крест греческого флага и радовался тому, что впереди его ждет добрая, веселая и мудрая в своем легкомыслии страна. Наверное, нужно просуществовать, как греки, много тысячелетий, чтобы понять — кроме самой жизни, нет никакой радости на земле. А в России жизнь ничего не значит и ничего не стоит.
Павел заканчивал школу КГБ, но в отличие от курсантов и там пребывал в особых условиях. Генерал Александров не хотел, чтобы общий режим и дисциплина засели в его подсознании. Он хотел сделать из Павла именно графского отпрыска. И сделал. Как истинный представитель старинного рода Павел оказался неприспособлен к реальной активной жизни. Он представлял собой искусственно выращенного гомункула. Виктор Андреевич вложил в него свою душу и те психологические комплексы, которые не дают человеку жить бездумно. Павел отлично стрелял, имел черный пояс карате, умел вращаться в высшем обществе Европы, говорил на трех языках и имел любовниц во всем мире. Но он был совершенно не готов к встрече с постсоветской страной. Он оказался слишком инфантильным для жесткой российской действительности. Поэтому приближение Европы действовало на него успокаивающе.
Павел ни разу не был женат. Он считал себя не вправе создавать настоящую семью. Эта невозможность воспитала в нем определенное отношение к женщинам. Они стали приложением к его жизни. Любой разрыв он объяснял себе давлением миссии, возложенной на него. Теперь все это осталось в прошлом. Выяснилось, что он способен любить беззаветно. Подвергаться любым унижениям и все прощать. Результат оказался плачевным. В маленьком баре, сидя в кожаном кресле, он распрощался с последней иллюзией.
К чему заставлять себя любить родину, если именно там ты чувствуешь себя несчастным? Павел устало поежился. Море, пожалуй, единственная природная стихия, приобщающая человека к вечности. С ним можно разговаривать, как с живым существом, чувствуя, что оно тебя слышит.
