Владимир Югов - Гибель богов
— Вон, у хозяйки моей погляди, — сказал небрежно Акишиев. — Картина знатная.
— Я ее видела, — пискнула опять деваха.
— В лесу-то не до картин тебе будет. — Акишиев при ней закурил, сидел он в спортивном костюме, развалясь.
— Да, — сказала она, — будет не до картин. — Привстала. — Я прошу вас взять меня с собой, готовить я могу неплохо, честное слово. — На пороге она, опустив голову, спросила: — Вы не обидитесь на меня? В следующий раз, пожалуйста, одевайтесь, когда к вам приходят посторонние. И у девушек, прежде чем закурить, надо спросить разрешение.
Она нагнулась, чтобы выйти. Акишиев чмокнул губами: плям-плям, растерянно оглядел себя, удивленно пожал плечами.
— Послушайте, — постучала она в окно, — а скамейки… Скамейки — хорошо! Слышите, хорошо!
«Ты еще! — делал он плям-плям, никак не умея подобрать слова. — Леди мне нашлась, мадам, госпожа! Да… Повариха в лунной ночи! В спортивном костюме не нравлюсь!» Но где-то в глубине души у него вдруг явилось чувство стыдливой застенчивости за свою оплошность, он знал ведь о том, что перед женщиной надо стоять так, чтобы не унизить ее. И быть прилично одетым. Кто бы она ни была. Ведь ты-то не свинья какая!
Что-то еще доброе подкатило к нему: не побоялась, врезала между глаз, хотя вроде и нанимается, а врезала… Чего нанимается-то? Директорская свояченица, сказал — возьми, возьмешь, никуда не денешься… Однако он вновь увидел ее лицо, лицо простоватое, в конопушках, увидел выражение на нем и решил, что она говорила все это ему не потому, что брала и умничала — для тебя, дурак Акишиев, говорила-то она, для твоей пользы и твоей культуры. «Эй, погоди!» — крикнул он, быстро одеваясь; приятно было сознавать еще, что она его за скамеечки похвалила.
9
Иннокентий Григорьев ворвался около десяти вечера. Клавкины дети уже спали, да и сама Клавка укладывалась; теперь она сидела перед зеркалом и причесывалась, кроме всего еще вымазав на широкое свое лицо полтюбика крема. Бить Сашку Григорьев не собирался. Судьба-индейка. Жить всем надо. На берег радостный выносит мою ладью девятый вал. Оказывается, стихи из него прут! Тоже — образование. Иннокентий Григорьев похлопал Клавку по плечу.
— Что, Иннокентий? Слетел с высоты? — одними глазами, не двинувшись, в маске, засмеялась сквозь зубы Клавка.
— О вы, отеческие лары, спасите юношу в боях! — ухмыльнулся Григорьев.
— Не будь лапотника, не было бы бархатника, — зубами одними сказала Клавка. — Научится.
— Нехорошо, Клава! — Иннокентий Григорьев стал перед ней на одно колено. — И в рядовых бы годик мог твой квартирант походить.
— А чего ему в рядовых ходить, хоть бы ты и грозил? Срубленные и приготовленные деревья где лежат?
— Можно подумать, Клава, только это лежит.
— На что ты намекаешь? — Клавка резко встала, сняла маску с большого лица, глаза ее посерели, они глядели с презрением и не испытывали никакого угрызения совести. — На что, спрашиваю, намекаешь?
— На многое… Да ладно! Я заниматься ничем не стану, писать тоже никуда не буду, кто и что в бумагах создает одно, а в других бумагах идет другое…
— Говори да не заговаривайся. А то попросту и не попадешь с ними в поездку. Бузотер ты великий, это все знают. Он, — кивнула на Акишиева, тоже вскорости разберется. Останешься тут без заработка.
— Не пугай, Клава. Не лишь ваш совхоз стоит тут. Много таких совхозов на этой земле. И не во всякий отличник боевой и политической подготовки на Мошке приплывает в одиночку.
— А к нам, видишь, приплыл. И народ рад, что не будет зависеть от тебя, такого. Ты бы опять поехал и что-нибудь бы отчудил. Обвел бы совхоз вокруг пальца… А греться от твоего добра заготовленного — не погреешься. Запугал ты всех своей хитростью и ешо пугаешь.
— Да ладно! — снова произнес, уже примирительно, Иннокентий Григорьев, — какая-то ты стала невыносимая. Может, я тебе чем в прошлом году не угодил, а?
Клавка промолчала.
Иннокентий Григорьев подошел к Сашке.
— Давай, мужик, пять. Все остальное пустое. Давай пять, дружок!
Он хлопнул в подставленную ладонь Акишиева.
— Подвинься, мужик. А ты… — взглянул на Клавку, — все-таки он тебе за квартирку сполна платит. Пошла бы к себе. Кремы твои распространяют жуткие запахи. Баба ты богатая, а кремов себе никак не наберешь на Большой земле. Ты погляди вон на директоршу. У нее какие кремы!
— Директорше из Москвы присылают.
— А ты, что же, за свои деньги не найдешь, кто бы тебе присылал? Жадная просто ты. Иди, иди, не сверкай глазками. Поговорить нам с мужиком надо. С новым, так сказать, начальничком. — И ухмыльнулся.
Интерес Иннокентий Григорьев имеет. Он лесосеку подглядел сам, еще в прошлом году. Рубить там одно будет удовольствие. Вода близко. Плоты вязать — и разом все тащить можно на буксире. В лес далеко забираться зачем?
— А размер ежегодной вырубки? — Акишиев заморгал глазами.
— Размер ежегодной вырубки лесного материала с определенного участка леса только лесоруб может определить. Иным не дано. Это мы сами можем только свидетельствовать.
— Сами, что ли, определять?
— А тебе нужны в гости лесовщики? Лесовщики они и есть лесовщики. Они тебе так насоветуют рубить, что ты нарубишь, а потом долго вывозить станешь. Долго. И то останется.
Клавка уже давно ушла. Иннокентий Григорьев вытащил бутылку.
— В прошлом году, ты что же думаешь, я промашку совершил? Нет, я промашку не совершил. Я лес заготовил. Его приняли. Заплатили, между прочим. Если бы не ты, я с этого леса еще бы снял. Так ведь просто. Он лежит. Я берусь его доставить за дополнительную плату. Мало, что договор в прошлом году был. Не подрасчитали мы в прошлом году. Нам-то указали где рубить? Указали. Мы там и рубили…
Клавка вернулась к туалетному столику.
— Не забивай ты мозги человеку. Все равно ведь по-вашему не получится. Один раз обманул совхоз, то в другой раз еще не обманешь. Взяла крем «Пчелка», поджала губы. Халат у нее расстегнулся, полные ноги виднелись, белая ночная рубашка плотно облепила их. — Вы его не слушайте. В чем другом — да… А в этом… Дохлая это мышь!
И ушла, и хлопнула дверью. «Взяла бы, что ли, перенесла зеркало из моей комнаты, — смущенно подумал Акишиев. — А то мода — ходить по ночам и демонстрироваться…»
Иннокентий Григорьев не спеша выпил.
— Чего ты перед ней? Ну чего? У нас должен быть полный заработок! Узкий рот его еще более сузился, тяжелый лоб выпукло выступал вперед, неприбранные волосы неопределенного цвета вздыбились. Глаза Григорьева насупились, на скулах выступили и заиграли бугры. — Сколько всякого леса стоит! А этот вонючий совхоз наш — как опорный пункт. Мы лес, скажем, не будем рубить там, где не положено. На своем горбу тянуть станем его к речке, чтобы в плоты сбить. А геологи? Геодезисты? Дорожники? Все бросились осваивать. Лес под корень срезают. На топку, на одни заборы, чтобы свои конторы обгородить. Ей что? Сидит мягким местом на своем стуле и ждет, пока ты ей в лапы за ее старания перед директором в твою пользу не отвалил…
— Выходит, руби, где заблагорассудится? Страна большая, придут города, все равно ничего не останется — куда его беречь?
— Ты правильно понял. Руби — пока рубится. Чистые и смешанные лесонасаждения… Это в сказках. В наших краях до скончания века будет трудно ступать человеку. И лесонасаждения потому — тьфу, отпадут они. Маленькие глаза Иннокентия Григорьева сверлили с любопытством задумчивое полусонное лицо Акишиева. — Это потом люди понастроят тут всякого рода лесопильни, все под корень вырубят, вывезут… Чего, выходит, беречь? Руби, руби! Это наш заработок… Пока они станут вывозить, мы вырубим!
— Я понял, — голос Акишиева затвердел. — Понял, Иннокентий. Но пиленый лес в штабелях нужен на законных основаниях. И тот ваш лес тоже на законных основаниях поднять обязаны, погрузить в плоты и дать совхозу материал под постройку жилья. Вся и проблема. — Потянулся к своему стакану, взял его бережно в руки, долго глядел в коричневую мутную жидкость. — И геологи, и строители, и геодезисты, и дорожники, всякое они ищут и всякое, бывает, незаконно курочат. Я, Иннокентий, родился в лесах. Знаю, как у нас после войны его курочили. Я пацаном без штанов бегал… а плакал, когда лесины валились. Понимал! Жалко.
Иннокентий Григорьев набросил на свое лицо веселость:
— Да ладно тебе, тоже воспоминания! То время было одно, а сейчас прогресс.
— Прогресс теперешний начинался с той сознательности послевоенной. Лес не трогали, было. Стоят землянки, люди в конурах живут, а не трогали… А ты не туда гнешь, Иннокентий.
Иннокентий встал, взял двумя пальцами бутылку за горлышко и постучал в стенку:
— Ты все слышишь? Вот, оказывается, какого гаврика нам подсунула. Сознательный! Точно святые облизали! Ничего не скажешь! — Он нервно засмеялся. — Только в гроб лечь с его сознательностью я не собираюсь. Пуп за копейки пусть сам рвет! Хочу заработать! И чтоб никто мне не мешал!
