Виктория Платова - 8–9–8
что упало, то пропало, —
ничего не попишешь.
Ни-че-го!.. — ведь бабушкин грех — не единственный в списке грехов, которые отмаливает тетка-Соледад. Несколько раз Габриель заставал в обществе Соледад неизвестных ему пришлых женщин: они выглядели взволнованными, страшно испуганными, а некоторые даже плакали. Так, плача и волнуясь, они исчезали в комнате тетки, — и дверь за ними закрывалась, и слышен был скрежет поворачиваемого в замке ключа. О том, чтобы подойти к двери, приложить к ней ухо, и мысли не возникает. Но, если бы она и возникла, —
бабушка всегда начеку.
Сидит на высокой резной скамеечке неподалеку от двери, сцепив руки на груди и закрыв глаза. Весь год, за исключением Страстной недели, скамейка проводит в темной кладовой, среди швабр, ведер и старых игрушек Габриеля. Ее извлекают лишь к приезду бабушки и тетки-Соледад и тщательно протирают. И ставят на обычное место. Габриель терпеть не может скамейку, он не единожды натыкался на нее и обдирал колено. Боль от содранной на колене кожи не то чтобы сильная, но какая-то унизительная. Унизителен и тихий окрик бабушки, стерегущей дверь: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
Ее закрытые глаза — сплошной обман, давно пора привыкнуть к этому.
Ни одна из пришлых женщин не задерживалась за дверью больше двадцати минут, в крайнем случае — получаса, но выходят они оттуда заметно повеселевшими. Просветленными. О слезах никто не вспоминает, на смену им приходит улыбка.
Одна лишь тетка-Соледад не улыбается.
Даже когда женщины с благоговением касаются складок ее нелепого, наглухо застегнутого платья, даже когда они стараются припасть к ее руке. К запястью, обвитому четками. Слова, которые при этом произносятся, не так-то просто расслышать. Но Габриель уверен: это — одни и те же слова, с одинаковым количеством букв, составляющих имя. Не «Соледад», и не «Соледад-спасительница», и не «Соледад-ты-сняла-камень-с-моей-души», как можно было бы предположить, исходя из улыбок и благодарных жестов, —
другое.
Что-то мешает Габриелю уяснить — какое именно. Хотя, при желании, буквы достаточно легко затолкать в слоги — они доносятся до мальчика подобно раскатам далекого грома. А вот и молнии: их мечут открывшиеся, как по волшебству, глаза бабушки: ты что здесь забыл? Ну-ка, уходи!..
Мария-Христина относится к визитам странных женщин с известной долей скептицизма, но до откровенного высмеивания дело не доходило никогда: кто знает, на что способна эта шизофреничка, эта старая дева, лучше не трогать — ни ее, ни ее гостей.
— Зачем все они приходят? — спрашивает Габриель у сестры.
— Сам догадайся, недоумок.
«Догадаться самому» — значит снова включить воображение. А Габриеля хлебом не корми — дай только использовать его на полную катушку. Странных женщин в окружении тетки-Соледад полно, и с каждым днем становится все больше, а недавно Габриель заметил неподалеку от входной двери нескольких нерешительных мужчин — кто они такие? «Носители страшных тайн» — подсказывает воображение, — «ретрансляторы неудобных и гнусных мыслей». Это они немилосердно эксплуатируют составленный из двух половинок сосуд теткиной души. Набрасывают и набрасывают в него, нимало не заботясь о последствиях.
Рано или поздно наслоения тайн и мыслей приблизятся к критической отметке — чем все обернется тогда?
Стеклянная душа Соледад треснет. Расколется.
Вжик. Крак. Фьюить — и нет ее.
На секунду Габриелю становится жаль Соледад, ни разу не давшей себе труда быть справедливой к нему. А в следующее мгновение его окружают Мончо и Начо, Осито и Кинтеро — да-да, венценосный, всесильный, как солнце, Кинтеро!.. То, что Габриель не заметил в их первую встречу, а заметил только сейчас:
на мизинец правой руки Кинтеро надето кольцо.
Вот удивление так удивление! ведь Кинтеро — мальчишка, он ненамного старше самого Габриеля, но при этом является обладателем самого настоящего кольца. До сих пор Габриель считал, что ношение колец — прерогатива взрослых; у одной Марии-Христины наберется никак не меньше пяти. Есть они и у бабушки (с темным переливающимся камнем на правой руке и с немигающим светлым — на левой). Слегка потертые, неброские кольца мамы и отца называются «обручальными». Сигарные кольца — совсем другая история, они сделаны из бумаги, их легко стащить с закопченного сигарного тела и так же легко надорвать, поджечь или уничтожить каким-нибудь другим — незамысловатым — образом. Природа такого странного украшения, как кольцо, не совсем ясна Габриелю.
— С кольцами веселее, — утверждает Мария-Христина, — они — символ богатства, помогут служить и символом власти, и символом исключительности, а еще — опознавательным знаком.
— Для кого? — Габриель, как обычно, выступает в роли вопрошающего недоумка.
Не важно — для кого. Для посвященных, вот для кого. Я бы хотела поиметь бабкины кольца, очень уж они хороши. Но старуха вряд ли с ними расстанется, во всяком случае, до тех пор, пока жива. А значит…
— Значит?..
Значит, нужно ждать, когда она взмоет на небеса. Или рухнет в преисподнюю, если молитвы Соледад не дошли до бога. Тогда-то на арене появлюсь я и…
— На какой арене?
Прекратишь ли ты когда-нибудь задавать свои дурацкие вопросы? «Появлюсь на арене» — это такая фигура речи, не суть… А суть состоит в том, что все эти фамильные драгоценности по доброй воле ко мне не перейдут. Наверняка они достанутся нищему монашескому ордену, если только на них не наложит лапу Соледад.
Мария-Христина как всегда преувеличивает: Габриель не видел у тетки ни одного украшения. Должно быть, старая дева и их причисляет к гнусностям, так станет ли она накладывать на них лапу? Ни за что не станет.
История немигающего светлого и переливающегося темного камней имеет довольно печальное продолжение. После тихой кончины бабушки и мученической смерти Соледад (случившихся одна за другой лет через восемь) кольца таинственным образом исчезают. И впору было бы подумать о некоем — осчастливленном неожиданным приобретением — монашеском ордене, если бы… Если бы они снова не всплыли: теперь уже у Марии-Христины, выросшей и ставшей писательницей. Как и следовало ожидать, Мария-Христина хранит их в легендарной сигаретной пачке «ricordati qualche volta di mé», а о том, как кольца попали к ней, предпочитает не распространяться. «Случайно обнаружила их в одном из мадридских ломбардов» — вот и все ее комментарии. Урезанный до неприличия миф о чудесном возвращении колец оставил Габриеля равнодушным.
— Поздравляю, сестричка, ты всегда добиваешься своего, фамильные драгоценности снова при тебе, — вот и все его комментарии.
Но до кончины бабушки еще далеко. И Габриель — все еще мальчик, он стоит посреди улицы, пожирая глазами мизинец Кинтеро. Пожалуй, его кольцо ближе к обручальному: такое же гладкое, без камней и прочих излишеств. Нельзя сказать, чтобы его влияние на кожу Кинтеро было благодатным: в месте соприкосновения с кольцом она заметно позеленела. Зелень имеет неприятный оттенок, ее происхождение могла бы объяснить Мария-Христина, но Марии-Христины поблизости нет. А есть компания из четырех мальчишек, и Габриель страстно желает стать пятым в ней.
— Привет, — говорит он, набравшись храбрости. — Что вы решили?
Вместо ответа Кинтеро, под одобрительные улыбки остальных, толкает Габриеля в грудь.
Бедняга Габриель, он совсем не ожидал такого подвоха, такого откровенного вероломства. И — если бы речь не шла о том, чтобы стать пятым, — он ни за что бы не удержался на ногах. Нет, не-ет, Габриеля не проведешь, что-то подсказывает ему: падать нельзя. Падать нельзя, как нельзя каким-нибудь иным способом выказать слабость; происходящее — всего лишь тест, испытание на прочность. И если уж всесильное солнце решило отметелить тебя —
сопротивляйся, недоумок!
До сегодняшнего дня Габриель понятия не имел, что значит драться. Он не заработал ни одного синяка, не заслужил ни одной царапины: типичная история вялого и жидкого в коленках домашнего животного — сигары и старые цирковые плакаты относятся к нему снисходительно, а словесные баталии с Марией-Христиной рваных ран не оставляют. Теперь, после удара Кинтеро и еще нескольких ударов, последовавших за первым, Габриель чувствует странную ломоту в груди, странное стеснение. Сравнить происходящее в грудной клетке абсолютно не с чем, но он смутно подозревает: так, должно быть, выглядит боль, о которой все говорят, к месту и не к месту. «У меня постоянно болит сердце» (отец о своих проблемах со здоровьем), «мне больно видеть, во что ты себя превратил» (мама об отце), «она больная на всю голову» (Мария-Христина о тетке-Соледад), «не хватало еще заболеть в такую-то ветреную весну» (бабушка). Вот наконец и у Габриеля появилось свое собственное представление о боли:
