Вит Ценёв - Протоколы колдуна Стоменова

Следователь: — Чего ты, Андрей Николаевич, загадками заговорил, не пойму я тебя?..

Стоменов: — Загадки, Сергей Дмитрич, ты в Москве у себя разгадывай. Чаша вами будет горькая испита — заговорите вы плохо о мертвых, а могилы в доме своем оставите… Я об Ульянове вашем говорю да о смертных, в стены замурованных. Случайна сила ваша, потому что Знания не имеете, но и ее потеряете, потому что оплюете могилы, но рядом их оставите. Худо из речки пить, в которой врага своего утопил. Ты думаешь, Сергей Дмитрич, люди в мавзолей этот рвутся, чтобы на Ульянова вашего посмотреть? Медом там, что ли, намазано? Нее-е-т, голубчик, это они Силу почуять приходят! Великая Сила там есть… Мертвое всегда величественно, вспомните пирамиды Египетские, живое — преходяще, скоротечно, случайно. Как вы, как я, как птицы и звери вокруг… А ты попомни — оплюют вашего Ульянова, и придут в ваши дома беды великие. Забыли мудрость народную: «О мертвых или хорошо, или ничего» — так вам кровью сие отхаркнется.

Следователь: — Ты, Андрей Николаич, не чревовещай: девчонку сгубил, а нас тут поучаешь…

Стоменов: — А ты не мешай, не мешай все вместе. Человека извести — дело пустяшное, ненаказуемое, а вот смерть его не уважишь — заплачется слезами горькими и на этом свете, и на том. Пришел немец в дом твой — ты его убил, и лад с ним, но если слова доброго сказать могилке его не сможешь — так и не хорони его рядом с собой, а где-нибудь далеко-далеко, где нога твоя больше не ступит. А то, что лисы по кладбищам шмыгают спокойно, медведи бродят — так не удивляйся, в звере зла нет, они как дети малые… Никола со зверьем, как я с тобой сейчас говорю, говорить мог, но не словом — Силою своей. Той Силою, что я мужиков на подмогу позвал, рта не раскрыв, — и услышали. Запомни, Сергей Дмитрич, отхаркнется. До конца века нынешнего почем зря рвать друг друга будете.

Следователь: — Ладно, ладно, поживем — увидим. Расскажи лучше, Андрей Николаевич, как ты Магом силы своей смертной сделался, а я послушаю.

Стоменов (глухо, опустив голову): — Сон мне был сегодня под утро, Никола был, пост у меня начинается — три дня и три ночи. Сергей Дмитрич, скажи хлопцам своим, чтобы не докучали, — не ем я три дня, уговорились? (Следователь кивает головой). И еще просьба к тебе будет — водицы бы мне в эти дни особой — до льда ее сморозить, а затем оттаять… Этой водичкой я три дня и буду питаться…

Десятый день допроса

Стоменов: — Как я отношусь к женскому полу? Хорошо отношусь, чего еще тут скрывать. А вот как девки меня любят — так это любо-дорого послушать! Нам, Борислав, как заповедано: желанья плотского не чурайся, женской ласки периодически вкушай всласть, а если на какую хранитель особо укажет — семя свое дай ей, чтоб, значит, потомство твое по свету шло. Глянется если баба какая особенно — с ней всю жизнь оставшуюся провесть можешь, но только с условием одним-единственным: не быть в союзе этом деток никогда. Так нам Никола заповедовал: «Семя Кривошеевское в третьем колене тогда только сильным сделается, когда дите, народившееся во втором или в первом, без отца своего будет с рождения своего». От чего так — не знаю я, Борислав, да только семя свое Кривошеевский или Никитовский сеет, но воспитывателем народившегося не становится, равно как и баба, — если в чреве своем от мужика какого-то нужного в чреве своем носит, то и по разрешению благополучному воспитывателем мужика этого делает и больше ребенка этого не видит никогда.

Ну а если баба из наших полюбовника найдет себе на веки вечные, а бабе нашенской такого найти, что тебе затылок почесать, трудов не составляет, она плечом поведет — да и повалится полюбовник этот в ноги ей… Так вот, и ей тогда деток не иметь никогда будет. Так Олюшка наша поживает — та, которую поминал я уже, как баб из других деревень изводила она… Живет с миленком своим в краях швейцарских, домик у них там ладный, живут вдвоем, мужик ентот надышаться на нее не может. Она его подмолодила Силою Магии втайне, хвори многие у него извела, ни слова об этом ему не сказав. Любит его она, сильно любит, Борислав… И знаешь, скажу я тебе что? Смерть-то ей раньше принять придется, да только и он за ней поутру на день следующий помрет. Вот и выходит сказочно — и жили долго и счастливо, и умерли в один день… И в царстве ином любить друг дружку будут вечность, так уж она для себя и для него выбор сделала…

У меня, Борислав, девять деток по миру этому ходят, восемь сынков и одна девка. Их я не видел никогда, но коли чего знать о них захочу — хранители всегда скажут все в подробностях. У Николы четыре сыночка будет — трое по Руси шастают, а один, значит, гражданином Америки является, с именем нерусским. Отчего так по-разному выходит — так это не нам решать, а хранителям нашим, а по страстям телесным — тут уж мы сами распорядителями будем… Слышал, Борислав, сказочку, где шапка-невидимка была? Так вот, у меня и у других, Кривошеевских, как будто эта шапка-невидимка имеется. Ты не хмылься, а до конца дослушай! (вероятно, следователь сгримасничал, я этого не заметил. — Дополнение К. Ракшиева). Мы ведь, Борислав, до людского внимания не особо охочие будем. Возьми соседев моих — жили рядом, а ничего они сказать-то обо мне не сказали, верно? Видеть они меня видят, да не замечают совсем. Мимо меня их взгляд проходит, словно интересу к персоне моей нет у них ни на грош, словно и нет меня там, где я стою… Вот это и есть шапка-невидимка, про которую объясняю я тебе. Никакая, конечно, не шапка это, а состояние духа особое, колдовское, магическое — чтоб, значит, от любопытства и любознательности человечьей хорониться, для глазу людского неприметным делаться. Во как, воодушевился ты, смотрю, никак пользу для наук шпиенских ваших почуял, ась? Только не о шапке этой речь я веду, а о том, что если время утех любовных настает. Если девка какая-нибудь интересна мне стала, то шапочку снять эту надобно, потому как не имеет к тебе интереса ни люд, ни зверь, если угодно, пока в настрое этом находишься. А как снял — тут и девку охомутал крепко-накрепко. По законам библейским выходит, что грехом великим прелюбодеяние является, а если по-нашему, то благость и Сила в этом выходят немалые, только правильно взять уметь это надобно. Никола так науку эту давал: коли не знаешь утех любовных, то познать должен непременно — с этого путь Мага начинается, Борислав, хотя и странным тебе это казаться может. Если баба целомудрие свое утеряла, а удовольствиев нету, то сладить так все надобно, чтобы пришло к ней это. Никола для этого и мази особые делал, и настои травные, и смеси трав сушеных, для костров предназначенных.

Мужика одним способом правил, если никак не способен был он по части этой выполнить, бессилием страдал, бабу холодную — другим. Непроста его наука была, Борислав, ой непроста. Велено было умение иметь самое совершенное — если для бабы, то, семя получив, ход ему давать или не давать на усмотрение свое. «Опосля, — говорит Никола, — хранители с вами будут и доподлинно скажут, надобно ли семени попавшему ход дать, аль не стоит, а пока сами кумекайте, нутро свое слушать умейте»… Если мужику науку давал, то семя брошенное учил по воле своей плодным или бесплодным сделать, а еще чтоб Сила была у него долгою и приходила повторно в самом быстром времени. Как учил, опосля расскажу, если охота будет. Так вот, когда баба охочею станет надежно, а мужик какой от слабостев своих избавление возьмет — так зачинать надобно потеху свальную в месяц два раза — на луну новую и на луну полную особенно. Деток, малых совсем, травкой опаивали сонной, да еще двух старух и мужика одного, хворого безнадежно, бессильного, а остальные все к полночи на поляне лесной располагалися. Никола сосуд с собой брал, где настой его, для дел этих надобный, был да черпак — чтоб пить, значит, а Ерофей, отец его, котомку захватывал, где травы сушеные для костра были. Питье свое Болтун-водой называл Никола, а травок этих смесь Шалунок кликалась. По приходу Никола костер большой раскладывал, а костер половинно собирался из свежих веток лиственных и хвойных и из суковин старых да высохших. Ерофей Болтун — водой всех опаивал, да и сам попивал изрядно. Разжигал Никола костер великий, а потом сидел подле него, да Шалунка время от времени подбрасывал, а в потехе нашенской участия не имел, потому как охрану строго держал от путника случайного да от зверья нежданного… (следователь ерзает на стуле).

А уж мы, Болтун-воды опившись, до утра тешились… Там, Борислав, сестру от брата никто не различал, равно как и дочь от отца своего… Все смешивались…

Следователь (останавливая жестом): — Говоришь складно, только больно уж скучным рассказ твой выглядит. Не воодушевляли тебя ночи эти, как я погляжу.

Стоменов (вздыхая): — Эх, Борислав, Борислав… До чего вы народ мелкий, как я погляжу. Тебе вот начальство твое оборот сделало пустяшный, а ты уж и за сердце хвататься, а по роду Кривошеевских что я, что другой кто-то сердчишко твое вырвет рукой голою — и свое лишний раз не дрогнется. Жизнь у нас степенная, равновесная: одно время приходит — и страстности предаешься великой, другое время настает — и удерж совершаешь, Силу большую обретаешь, а третье приходит — помощь кому-то делаешь, аль, напротив, недруга жизни лишаешь… Я, Борислав, удовольствие имел тогда, когда в потехах этих участвовал, а не теперь, когда про них сказываю, потому как страсть плотскую только плоть одна и содержит, а если ум плоть удовлетворить умеет — так и мертвою для страстности та плоть будет…