Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Сначала Клер была слишком взволнована, чтобы заметить смятение г-на Дабюрона. Она лишь обратила внимание, что у него дрожит голос, но не догадывалась о причинах. Она подумала, что ее появление оживило в нем болезненные воспоминания, что он, должен быть, до сих пор любит ее и страдает. Это ее опечалило, ей было стыдно.
— А я готова благословлять ваше имя, сударь, — продолжала она. — Кто знает, осмелилась бы я пойти к другому следователю, обратиться с просьбой к незнакомому человеку! Да и потом, что подумал бы этот человек, не зная меня? А вы так великодушны, вы успокоите меня, вы расскажете, по какому ужасному недоразумению Альбер был арестован, словно разбойник, и брошен в тюрьму.
— Увы! — тихо вздохнул следователь.
Клер едва расслышала этот вздох и не поняла его ужасного смысла.
— С вами я не боюсь, — продолжала она. — Вы сами сказали, что вы мой друг. Вы не отвергнете моей просьбы. Поскорее верните ему свободу. Я не знаю толком, в чем его обвиняют, но клянусь вам, он невиновен.
Клер говорила убежденно, не представляя, что может помешать исполнению ее просьбы, такой простой и естественной. Ей казалось, что ее заверений вполне достаточно. Г-н Дабюрон исправит все одним словом. Но следователь молчал. Он был восхищен этим святым неведением, наивным и простодушным доверием, не допускающим сомнений. Правда, поначалу она невольно причинила ему боль, но он уже не помнил об этом.
Он и в самом деле был честнейший, порядочнейший человек; недаром же он трепетал, собираясь открыть ей жестокую правду. Он не решался произнести слова, которые, подобно смерчу, разрушат хрупкое счастье девушки. Его унизили, им пренебрегли, теперь он мог сквитаться за все, однако в нем не было и тени постыдной, но такой объяснимой радости.
— А если бы я сказал вам, мадемуазель, — начал он, — что не уверен в невиновности господина Альбера?
Она привстала и, словно отвергая его слова, простерла, руки. Он продолжал:
— Если бы сказал, что он виновен?
— Нет, сударь, — перебила Клер, — вы так не думаете!
— Я так думаю, мадемуазель, — возразил он печальным голосом, — и добавлю, что у меня есть уверенность на этот счет.
Клер смотрела на следователя в глубоком изумлении. Как он может? Не ослышалась ли она? Правильно ли поняла? Она не верила своим ушам. Неужели он говорит всерьез? Или это жестокая и недостойная шутка? В растерянности она задавала себе вопрос, потому что, с ее точки зрения, то, что он сказал, было невозможно, немыслимо.
Не смея поднять глаз, г-н Дабюрон продолжал, и голос его дрожал от нескрываемой жалости:
— Поверьте, мадемуазель, я искренне сострадаю вам, и все же, к прискорбию своему, я вынужден сказать вам горькую правду, а вы имейте мужество ее выслушать. Лучше, если вы услышите ее из уст друга. Поэтому соберитесь с силами, укрепите ваше благородное сердце, дабы оно вынесло неслыханное несчастье. Нет, здесь нет никакого недоразумения, правосудие не заблуждается. Господин виконт де Коммарен обвиняется в убийстве, и все, слышите, все подтверждает его вину.
Подобно врачу, по капле отмеряющему опасное снадобье, г-н Дабюрон произнес последние слова медленно, с паузами. Он зорко следил за собеседницей, готовый замолчать, если впечатление окажется слишком сильным. Он не подозревал, что эта девушка с ее чрезмерной робостью, с чуть ли не болезненной чувствительностью способна твердо выслушать подобное известие. Он ждал взрыва отчаяния, слез, душераздирающих стонов. Могло дойти и до обморока — он приготовился кликнуть верную м-ль Шмидт.
Но он ошибся. Исполненная силы и мужества, Клер вскочила, словно подброшенная пружиной. Краска негодования залила ее лицо, слезы мгновенно высохли.
— Неправда! — воскликнула она. — Тот, кто это сказал, лжет. Альбер не может, понимаете, не может быть убийцей. Будь он сейчас здесь и скажи мне сам: «Это правда», — я и то не поверила бы, я закричала бы: «Это ложь».
— Он еще не сознался, — продолжал следователь, — но он сознается. А если даже нет, у нас более чем достаточно улик, чтобы его осудить. Обвинения, выдвинутые против него, невозможно опровергнуть, они очевидны!
— Ну что ж, — перебила мадемуазель д'Арланж, вкладывая в свои слова всю душу, — а я повторяю вам: правосудие заблуждается. Да-да, — продолжала она, заметив протестующее движение следователя, — он невиновен. Я твердила бы это, не испытывая сомнений, даже если бы все на свете обвиняли его вместе с вами. Разве вы не видите, что я знаю его лучше, чем сам он себя знает, и вера моя в него безраздельна, как вера в бога. Я скорее заподозрю себя, чем его.
Следователь робко пытался возразить, но Клер не дала ему и слова сказать.
— Я вижу, сударь, для того, чтобы вас убедить, придется мне забыть, что я девушка и беседую с мужчиной, а не с матерью. Ради Альбера я пойду и на это. Вот уже четыре года, сударь, как мы любим друг друга. С тех пор я не скрываю от него ни одной своей мысли, а он не таит от меня своих. Вот уже четыре года у нас нет друг от друга тайн, он живет для меня, я для него. Я одна могу сказать, насколько он достоин любви. Я одна знаю, какое величие души, какое благородство мыслей, какие возвышенные чувства даны тому, кого вы с такой легкостью объявили убийцей. Все вокруг завидовали ему, и лишь я знала, что он страдает. Так же, как я, он одинок на свете; отец никогда не любил его. Мы пережили немало печальных дней, ища опоры друг в друге. Неужели теперь, когда наши испытания близятся к концу, он вдруг совершит преступление? С какой стати, скажите на милость?
— Ни имя, ни состояние графа де Коммарена ему не принадлежат, мадемуазель, и он внезапно узнал об этом. А подтвердить это могла только одна старуха. Он убил ее, чтобы не утратить своего положения.
— Какая гнусность! — вскричала девушка. — Какая бесстыдная, нелепая клевета! Слыхала я, сударь, эту сказочку о рухнувшем благополучии, он сам поспешил мне ее рассказать. Это несчастье в самом деле угнетало его последние три дня. Но печалился он не за себя, а только за меня. Его приводила в отчаяние мысль, что я огорчусь, когда узнаю, что он не сможет дать мне всего того, о чем мечтал. Это я-то огорчусь! Да на что мне громкое имя, несметное состояние! Им я обязана единственным горем, какое было у меня в жизни. И разве я люблю его за знатность, за богатство? Так я ему и ответила. Он пришел ко мне опечаленный, но мгновенно повеселел, поблагодарил меня и сказал: «Вы любите меня, и все остальное не важно». Тогда я выбранила его за то, что он сомневался во мне. И после этого, по-вашему, он пошел и убил старуху! Да вы не посмеете повторить эту нелепость.
И, победоносно улыбнувшись, мадемуазель д'Арланж умолкла. Ее улыбка означала: «Ну, вот я вас и одолела, вы побеждены, что вы можете мне возразить?»
Следователь недолго дал бедному созданию упиваться мнимой победой. Он не думал о том, как жестоко и пагубно его упорство. Им владела все та же навязчивая идея. Убедить Клер значило оправдать свое поведение.
— Вы не знаете, мадемуазель, — снова заговорил он, — что и порядочнейший человек может поддаться своего рода безумию. Когда мы чего-то лишаемся, мы начинаем постигать всю огромность утраты. Боже меня сохрани сомневаться во всем том, что вы мне рассказали. Но вообразите себе всю безмерность катастрофы, постигшей господина де Ком-марена. Откуда вам знать, какое отчаяние могло охватить его, когда он расстался с вами, на какую крайность могло оно его толкнуть! Что, если на него нашло временное помрачение, что, если он не отдавал себе отчета в том, что творит? Быть может, этим и следует объяснить его преступление.
Лицо мадемуазель д'Арланж покрылось смертельной бледностью, на нем читался непреодолимый ужас. Следователю показалось, что ее благородная и чистая вера наконец поколеблена.
— Для этого он должен был бы сойти с ума! — прошептала она.
— Возможно, — согласился следователь, — хотя обстоятельства преступления свидетельствуют о весьма тщательном предумышлении. Право, мадемуазель, не будьте слишком доверчивы. Молитесь и ждите исхода этого ужасного дела. Прислушайтесь к моим советам, это советы друга. Когда-то вы питали ко мне доверие, какое дочь питает к отцу, вы сами так говорили, поверьте же мне и теперь. Храните молчание и ждите. Скройте от всех ваше вполне понятное горе — как бы не пришлось вам после раскаиваться в том, что вы дали ему волю. Вы молоды, неопытны, у вас нет ни руководителя, ни матери… Увы, предмет вашей первой привязанности оказался недостоин вас.
— Нет, сударь, нет, — пролепетала Клер. — Ах! — воскликнула она. — Вы говорите то же, что свет, осторожный, эгоистичный свет, который я презираю, который мне ненавистен.
— Бедное дитя! — продолжал г-н Дабюрон, безжалостный даже в сочувствии. — Это ваше первое разочарование. Оно ужасно, немногие женщины смогли бы примириться с ним. Но вы молоды, вы мужественны, это несчастье не разобьет вашу жизнь. Когда-нибудь вам будет страшно даже вспоминать о нем. По опыту знаю, время врачует любые раны.
