Эмиль Габорио - Дело вдовы Леруж
Папаша Табаре настолько был уверен, что у следователя его постигнет неудача, что, похоже, ничуть не обеспокоился и не огорчился.
Он объявил, что покуда не будет настаивать; он, дескать, вполне верит в познания и беспристрастность г-на судебного следователя, так что с него довольно и того, что он предостерег г-на Дабюрона против тех предположений, которые сам же имел несчастье ему сообщить.
А теперь, добавил он, ему предстоит собрать новые улики. Расследование только начинается, и многое еще неизвестно, например, прошлое вдовы Леруж. Сколько новых фактов может обнаружиться! Кто знает, какие показания даст человек с серьгами, по следу которого идет Жевроль? В глубине души пылая возмущением и более всего желая осыпать проклятиями и колотушками этого «болвана судейского», внешне папаша Табаре по-прежнему держался смиренно и скромно.
Дело в том, что он хотел и впредь оставаться в курсе всех действий и распоряжений следователя, а также знать, какие результаты дадут новые допросы. Напоследок он попросил оказать ему любезность и позволить встретиться с Альбером; ему казалось, что за свои услуги он достоин столь пустячного вознаграждения. Ему бы только потолковать с Альбером две минуты без свидетелей.
Однако г-н Дабюрон отклонил эту просьбу. Он объявил, что пока подозреваемый будет содержаться в строжайшем одиночном заключении. В качестве же утешения добавил, что дня через три-четыре к этому вопросу, пожалуй, можно будет вернуться, поскольку отпадут причины для столь строгой изоляции.
— Ваш отказ весьма огорчителен для меня, сударь, — сказал папаша Табаре, — но я вас понимаю и слушаюсь.
Это была единственная произнесенная им жалоба; затем он поспешно удалился, боясь, что не сдержится и даст волю раздражению.
Он почувствовал, что, помимо огромного счастья от спасения невинного, которого чуть не погубила его, Табаре, неосторожность, он испытает невыразимое наслаждение, отомстив упрямому судейскому крючку.
— Да для несчастного, — бормотал он, — три дня в тюрьме все равно что три столетия. А наш любезный следователь говорит об этом, как будто это пустяк. Я должен как можно скорее обнаружить истину.
Да, г-н Дабюрон полагал, что ему не понадобится больше нескольких дней, чтобы вырвать у Альбера признание или, по крайней мере, заставить его отказаться от своей системы защиты.
Вся беда предварительного следствия состояла в том, что невозможно оказалось найти свидетеля, который видел бы подозреваемого во вторник вечером, накануне поста.
А между тем одно-единственное свидетельство имело бы столь огромное значение, что г-н Дабюрон, как только папаша Табаре оставил его наконец в покое, направил все усилия на поиски такого свидетельства.
У него оставались немалые надежды: еще только суббота, убийство совершено совсем недавно, и люди наверняка еще что-то помнят, а полиция до сих пор не успела произвести расследование по всем правилам.
Пятеро самых опытных сыщиков Уголовной полиции были направлены в Буживаль; их снабдили фотографическими снимками Альбера. Они получили приказ прочесать местность между Рюэйлем и Ла-Жоншер, разнюхивать, расспрашивать, производить тщательнейшие и подробнейшие розыски. Фотографии намного облегчали им задачу. Сыщикам было велено предъявлять их всем и каждому и даже раздать десяток местным жителям, благо снимков хватало. Не может же быть, чтобы в такой вечер, когда столько народу находилось вне дома, никто не встретил изображенного на фотографии человека ни на рюэйльском вокзале, ни на какой-нибудь из дорог, ведущих в Ла-Жоншер, — на большаке или тропинке, вьющейся вдоль реки.
Отдав эти распоряжения, судебный следователь направился в суд и послал за подозреваемым.
С утра он уже успел получить рапорт, где час за часом перечислялись все поступки, жесты, слова узника, за которым втайне велось наблюдение. Из рапорта следовало, что ничто не изобличало в Альбере преступника. Выглядел он печальным, но не угнетенным. Ни крика, ни угроз, ни проклятий правосудия, ни даже единого слова о роковой ошибке не вырвалось из его уст. Слегка подкрепившись, он подошел к окну камеры и, прислонясь к нему, надолго, на час с лишним, замер в неподвижности. Затем лег и спокойно уснул.
«Железный человек!» — подумал г-н Дабюрон, когда подозреваемый вошел в кабинет.
Альбер ничем более не напоминал того несчастного, который накануне, ошеломленный множеством улик, оглушенный градом разящих вопросов, пытался защищаться и, казалось, слабел под взглядом следователя. Совершил он преступление или не совершил, но решимость к нему, судя по всему, вернулась. Выражение его лица не оставляло на этот счет ни малейших сомнений. В глазах его читались хладнокровная готовность добровольно принести себя в жертву, а также известная надменность, которую можно было принять за презрение, хотя на самом деле она объяснялась благородным негодованием оскорбленного человека. Чувствовалось, что он уверен в себе и несчастье способно поколебать его, но не сломить.
Судебный следователь понял, что пора изменить тактику. Он распознал в виконте одну из тех натур, которые, когда на них нападают, оказывают сопротивление, а под влиянием угроз становятся еще тверже. Отказавшись от мысли запугать, г-н Дабюрон попытался его смягчить. Расхожий, зато беспроигрышный прием, подобный некоторым театральным эффектам, выжимающим у зрителей слезу. Преступник, собравший всю волю в кулак, чтобы противостоять запугиванию, чувствует себя безоружным, столкнувшись с вкрадчивой снисходительностью, которая чем притворнее, тем убедительнее. Такое улещение было коронным номером г-на Дабюрона. Сколько признаний он вырвал, умастив им путь слезами! Никто лучше него не умел задеть те извечные струны, которые отзываются даже в самых развращенных сердцах; струны эти честь, любовь, семья.
Он с такой добротой и лаской обратился к Альберу, так сочувствовал ему! Еще бы! Ему, чья жизнь доныне была волшебной сказкой, выпали такие муки! Все, что у него было, внезапно обратилось в развалины! Кто бы мог это предвидеть в те дни, когда он был единственной надеждой богатейшей и знатнейшей семьи? Обратившись к минувшему, следователь остановился на трогательных воспоминаниях ранней юности, поворошил прах всех угасших радостей. Умело используя все, что он знал о жизни подозреваемого, г-н Дабюрон терзал его мучительными намеками на Клер д'Арланж. Зачем Альбер упорствует в желании в одиночку нести бремя своего горя? Неужели в мире нет ни одной души, которая рада была бы облегчить его ношу? К чему это непримиримое молчание? Не следует ли ему подать весточку той, чья жизнь переплелась с его жизнью? Что для этого нужно? Одно слово. И вот он если уж не свободен, то хотя бы не отторгнут от мира! Тюрьма станет для него вполне сносным пристанищем. Тогда конец одиночному заключению, к нему станут приходить друзья, он сможет звать к себе кого захочет.
Казалось, это говорит не следователь, а отец, в груди которого всегда остаются неисчерпаемые запасы снисходительности и любви к сыну.
Г-н Дабюрон этим не ограничился. Он предположил, что сам очутился на месте Альбера. Как бы он поступил после чудовищного разоблачения? Он насилу осмеливается подумать об этом. Но он понимает, что подвигло Альбера на убийство вдовы Леруж; с его точки зрения, убийство это вполне объяснимо и едва ли не извинительно. И тут он поставил новый капкан. Разумеется, это тяжкое преступление, но в нем нет ничего возмущающего совесть или разум. Это одно из тех преступлений, которое общество может если не забыть, то до известных пределов извинить, потому что в причинах, толкнувших преступника на это злодеяние, нет ничего постыдного. Какой суд не найдет смягчающих обстоятельств для столь понятной вспышки безумия? И потом, разве первым и самым главным виновником преступления не оказывается граф де Коммарен? Разве не его бредовая затея привела к столь ужасной развязке? Его сын жертва обстоятельств и достоин, главным образом, жалости.
В таком духе г-н Дабюрон распространялся довольно долго, прибегая к доводам, которые, на его взгляд, более всего были способны смягчить закоснелое сердце убийцы. Из его речей вытекало, что разумней всего будет сознаться. Но его риторические упражнения достигли не большего успеха, чем слова папаши Табаре, обращенные к нему. Альбер, казалось, нисколько не растрогался, его ответы были донельзя лаконичны. Как и в первый раз, он с начала и до конца настаивал на своей невиновности.
Оставалось прибегнуть к испытанию, которое часто приводило к желанным результатам.
В тот же день, в субботу, Альбера привели туда, где лежал труп вдовы Леруж. Казалось, это мрачное зрелище произвело на него впечатление, но не большее, чем на любого человека, которому показали жертву убийства спустя четыре дня после преступления. Кто-то из присутствующих произнес:
